Джессика Смит - Прерванная жизнь

Я оставляю Деда и иду, наконец, осматривать наш дом. Он огромный, как плантация-усеянная-умершими-родственниками-преследующими-нас. Я убежала домой так быстро, насколько позволили мне мои давние травмы. Рассматривая дом, я рада видеть, что его внутренняя часть столь же историческая, как и снаружи. Интересно, навестят ли меня мои умершие родственники сегодня ночью и дадут мне ключ к разгадке относительно того, кем я была, к чему стремилась и кем хотела стать? Возможно, я унаследовала свои таланты от одного из них, и они могли бы нарисовать точный портрет моего похитителя.

Я озираюсь, стараясь ничего не задеть, и просто осматриваю свой дом. Высокие потолки с различными люстрами украшают каждую комнату. Я иду по коридору до столовой, которая намного больше, чем необходимо, с сервантом, вмещающим большие тарелки и столовое серебро, в чем, вероятно, мы нуждаемся. Рядом со столовой находится гостиная, являющаяся, очевидно, центром дома. Диваны кричат о комфорте, в то время как журнальные столики требуют уважения к своей изысканности. Небольшой вдох наполняет мои легкие, когда я вижу камин, и перед глазами мелькает картина, где я сижу на диване, читаю книгу, в то время как в камине горит огонь.

— В твоей комнате тоже есть камин, — говорит мне Деда.

Мои глаза становятся дикими от волнения, дыхание учащается. Мне не терпится узнать, где моя комната.

Деда приводит меня наверх в мою спальню, и он прав: изысканный камин украшает мою комнату — немного радости, скрывающей вездесущее горе. Это так прекрасно, что я начинаю плакать, крупные слезы текут по щекам.

— Она любила эти камины, с тех пор как была маленькой девочкой, — объясняет Деда Деррику.

Я трогательно улыбаюсь ему, потому что действительно сожалею о своем поведении. У меня не хватает сил справиться с эмоциями и обуздать их. Деррик по-дружески похлопывает меня по плечу, давая понять, что он со мной, несмотря на то, что я ходячая катастрофа. Я хвалю себя, что не обращаю внимания на его прикосновения, как делаю каждый раз, когда кто-то прикасается ко мне. Думаю, самое подходящее время для физического контакта — это когда я чем-то эмоционально занята.

Отворачиваюсь от него и осматриваю свою комнату, надеясь хоть на какое-то воспоминание. Веселое, грустное — не важно. Это желание знать свое прошлое — тайна, запертая внутри. Вся напряженность этой ситуация отражается на лице Деды, и я хочу оградить его от своих губительных потребностей. Потому что это правда, даже при том, что я знаю Деду меньше месяца, но уже люблю его. Так что я держу свои секреты при себе, но по-прежнему полагаюсь на свою веру в неосязаемое и надеюсь, что буду помнить не мое похищение, а все остальное. Я хочу помнить этого человека — этого замечательного, доброго, нежного человека, чье терпение и любовь ко мне безграничны. Его глаза не могут замаскировать такую глубокую печаль, и я боюсь, что он никогда не перестанет страдать.

Стараясь не обращать внимания на две пары глаз, наблюдающих за мной, я оцениваю свою комнату и сажусь на полу перед большой музыкальной коллекцией. Беру по одному свои альбомы, изучая музыку и пытаясь вспомнить, что я слушала, а затем возвращаю их на свое место, где они разделены по жанрам. Хочу остаться наедине со своей музыкой. Так, чтобы я могла слушать каждую песню, сидя на своей кровати; мне кажется, в прошлом я именно так и делала.

Нехотя покидая свою комнату и ценности, которые нашла, я следую за Дедой и Дерриком, спускаясь по лестнице, чтобы съесть уже приготовленный для нас ужин. Интересно, а кто для Деды готовит и убирает? Не могу представить, как можно убирать такой большой дом. От этого нелепого предположения мои глаза распахиваются.

— Деда, — говорю я. — А я когда-нибудь убиралась в этом доме?

Деда, маленький и хрупкий на вид, настолько громко хохочет, что моя голова дергается назад. Его глаза оживляются, когда он держится за живот.

— О, Холл, ты ничуть не изменилась.

Я улыбаюсь, видя удовлетворение в глазах Деды и его улыбке.

— Ты заставлял меня убирать этот громадный дом? — подстрекаю я его, не желая видеть, как у дедушки исчезает первый признак настоящей радости.

— Это делала твоя мама, — хихикает он. — Ты училась в средней школе, тебе было шестнадцать или семнадцать. И ты нарушила свой комендантский час и пришла домой настолько пьяной, что не могла подняться на крыльцо.

— Итак, она заставила меня убраться в наказание? — спрашиваю я, удивленная историей, которую не могу воссоздать.