Ричард Стерн - Башня

— Ты, кстати, не только слишком много читаешь, Фрэнк, но и слишком много думаешь.

— «Прекратить бомбежки», — прочитал Барнс на ближайшем плакате. — Этот плакат я последний раз видел перед зданием ООН.

— При сегодняшних ценах, — сказал Шеннон, — каждый старается сэкономить, где только можно. На стадионе от матча к матчу я вижу все те же лозунги.

— Ну не совсем те же, — заметил Барнс. Он улыбался. Они с Майком Шенноном хорошо подходили друг другу, а если у них было разное образование и даже уровень интеллекта, так что из этого? Намного важнее такие факторы, как взаимопонимание и товарищество.

— Ты когда-нибудь был там внутри, Майк?

Шеннон внутри не был. Не то чтобы Башня для него была заурядным зданием, хотя мысль такая у него частенько мелькала. Просто в городе столько домов и небоскребов, что, захоти человек все их осмотреть, тут ему и конец придет. Так что лучше уж ограничиться знакомыми местами. Он так и сказал:

— Тебя, Фрэнк, что-то стали привлекать слишком крупные особы. Это не к добру. Что там особенного внутри этой громады? Что там не так, как везде? — Он помолчал и взглянул вверх. — Кроме того, что она так чертовски высокая?

— Там есть центр обеспечения безопасности, — ответил Барнс. Снова то же слово. — Это центр управления, который связан со всеми этажами. Вычислительный центр, который контролирует температуру, влажность и бог весть что еще по всему зданию. Противопожарные двери на лестнице запираются электроникой, но если что-то случится, электроника же их отопрет. Там есть двухконтурная система пожарной сигнализации, которую можно привести в действие с любого этажа… — Он умолк и слегка улыбнулся.

— А что в этом смешного?

— Когда-то я слышал такой анекдот, — ответил Барнс. — О самолете будущего. Он взлетает из аэропорта Хитроу в Лондоне, убирает шасси, перестраивает крыло для полета со сверхзвуковой скоростью. Потом в динамиках раздается голос: «Приветствуем вас на борту, дамы и господа. Наш рейс — номер 101 Лондон — Нью-Йорк. Полет будет проходить на высоте двадцать одна тысяча метров со скоростью тысяча пятьсот километров в час; прибытие в аэропорт имени Кеннеди точно в три часа пятьдесят пять минут по нью-йоркскому времени. Наш самолет — самый современный в мире. Все операции пилота поручены электронике, учтены все возможности, никакие отказы невозможны, невозможны, невозможны…»

Шеннон покачал головой.

— Откуда ты только берешь свои шуточки!

Гровер Фрэзи, с гвоздикой в петлице и без шляпы, сияя улыбкой, встречал гостей у подножия лестницы, ведущей на трибуну. На огороженном отрезке улицы останавливался один автомобиль за другим, высаживая своих пассажиров. У всех на лицах было выражение, рассчитанное на свадьбы, открытие сессий парламента или открытия памятников.

Ах да, еще на похороны. Господи, с чего это пришло ему в голову?

Он поспешил вперед с протянутой рукой и сказал:

— Очень любезно с вашей стороны, господин посол, что вы нашли время прийти!

— Я ни за что не пропустил бы такое событие, мистер Фрэзи. Такое огромное прекрасное сооружение, символизирующее взаимопонимание между людьми… — Посол уважительно закивал головой.

Сенатор Джейк Петерс и конгрессмен Кэрри Уайкофф ехали в такси из аэропорта. Они вместе летели из Вашингтона, и Кэрри Уайкофф все еще был под впечатлением разговора. Он начался с совершенно невинных реплик на посадке в Вашингтоне.

— Были времена, — сказал сенатор, застегивая привязной ремень, — когда человек должен был ездить поездом или сидеть дома. Еще перед войной… Вы-то этого уже не помните.

Кэрри Уайкофф не помнил. Ему было тридцать четыре года, он был избран в конгресс на второй срок и не попал на войну в Корее, тем более на Вторую мировую, которую, похоже, имел в виду Джейк Петерс.

— Вы намекаете, что я слишком молод? — спросил Кэрри.

Сенатор ухмыльнулся.

— Обычная зависть. Я хотел бы иметь ваши годы и начать все снова.

— Тогда, — спросил Кэрри, — или теперь?

Сенатор задумался. Зависть к новому поколению — это ностальгия или просто желание продолжать жить, видеть, что будет? Обычный эгоизм или любознательность?

— Теперь, — твердо ответил сенатор. — Я не испытываю тоски по прошлому. Приехал в Вашингтон в тридцать шестом. Сегодня «великая депрессия» — только термин, тогда же это была кровавая рана, и, хотя мы все чаще повторяли, что лечение идет успешно, на самом деле просто кормили пациента аспирином, меняли повязки и молили Бога, чтобы он не умер у нас на руках.