Шарлотта Линк - Ложь без спасения

Билеты на имена Петера и Лауры Симон, полет должен был состояться в прошлое воскресное утро из Ниццы в Буэнос-Айрес. Но поскольку было ясно, что Петер собирался лететь не с ней , Лаура сразу поняла, что он использовал лишь ее имя. Билет предназначался для женщины, с которой ее муж проводил время в Перуже. Для женщины, с которой у ее мужа была интимная связь. Связь, которая все еще продолжалась.

По каким-то причинам этот полет не состоялся. Но Лауру это не должно теперь волновать.

Ей стало так холодно, что она задрожала. Не в силах стоять, женщина опустилась на водительское сиденье, с удивлением заметив, как трясутся у нее ноги. Затем посмотрела через ветровое стекло на высокие деревья, качавшиеся на ветру – сквозь их ветви можно было видеть море, имевшее тот же мрачный цвет, что и небо. Держа в руках осколки своей супружеской жизни, Лаура стала рассматривать последние двенадцать часов с невероятно большой дистанции: вот она, маленькая девочка, которая верила в сказки, которая непоколебимо держалась за невинные мечты, которая сгибала действительность в дугу до тех пор, пока не становилось возможным жить в согласии с ней, – даже такой ценой, когда в конце концов от этой действительности уже не оставалось ни капли. Как же необычайно хорошо она подходила для того, чтобы ее обманывали! И ведь обманул ее не кто-то посторонний, а собственный муж, причем она сама сделала все, чтобы облегчить ему эту задачу. Вчера вечером Лаура чуть ли не до эйфории внушала себе, что Петер не бросил ее, делая из него невинного ангела. Осознание его вины было нестерпимо для нее, и она погрузила себя в бессмысленную надежду.

Если рассмотреть все трезво – а теперь фрау Симон заставила себя сделать это, – то она потеряла своего мужа. То, что она всегда считала самым ужасным и невыносимым, что только могло случиться в ее жизни, теперь наступило. Петер предпочел другую женщину и хотел полететь с ней в Аргентину, чтобы, вероятно, начать там новую жизнь. Он выдал ее за свою супругу, как и тогда, в отеле в Перуже. Кто-то или что-то в последний момент помешало его планам, но кто и что именно, не должно ее интересовать. И не важно, как это все закончится и что выяснится; ее браку с Петером пришел конец. Для них двоих больше не было шанса.

И впервые с той злополучной субботы Лаура заплакала: скрючилась над рулем, обхватив его руками, и предалась сильным, мучительным рыданиям навзрыд. Она так надеялась в предыдущие дни, что ей удастся порыдать, что когда-нибудь ее прорвет и она освободится от внутреннего напряжения… Наружу вырвалось все ее отчаяние – не только то, что она пережила в последние ужасные мгновения, но и то, что скопилось в ней за годы, все, что она не воспринимала всерьез, а лишь постоянно отстраняла от себя. Это отчаяние включало в себя все: утрату профессии и самостоятельности, чувство, что она была неполноценной в глазах мужа, возрастающее презрение, с которым он обращался с ней, что она осознала только сейчас… Одиночество тянущихся дней, когда она боролась с чувством вины, потому что считала общество ее маленькой дочери утомительным, потому что ей было скучно с ней и она постоянно впадала в депрессию…

Фрау Симон плакала над своим замужеством, в котором она была несчастлива и слишком зависима, чтобы признаться себе в этом хоть один-единственный раз. Она плакала о множестве потерянных лет и о жестоком самообмане. Плакала, потому что муж обманул ее не только физически, потому что он украл у нее важную часть жизни, которую ей уже никто не вернет. Она сидела в машине и ревела оттого, что была такой простодушной. И когда – Лаура не знала, прошло ли полчаса или час – поток ее слез прекратился, она подняла голову, и у нее было такое ощущение, будто она прошла болезненный процесс сдирания кожи. Ей не стало по-настоящему лучше, и слезы не принесли ей того облегчения, которого она ожидала, но что-то в ней изменилось с того момента, когда она посмотрела на себя, ничего не приукрашивая. Может быть, фрау Симон потеряла частицу своей детской наивности, но это было лучше, чем продолжать терять время жизни.

Лаура вышла из машины, шумно захлопнула ее дверцу и бросила ее вместе с вещами мужа на произвол судьбы.

– Привет, Анри, вот и я! – позвала Катрин.

Она вошла через кухонный вход, и кузен не слышал ее, поэтому при звуке ее голоса он встрепенулся. При виде Катрин в нем, как это часто бывало, проснулось теплое чувство. Это были не те эмоции, которое в нем обычно вызывали женщины и в которых всегда присутствовало напряжение и иногда возбуждение. Чувства, которые Жоли испытывал к Катрин, напоминали ему его детство. Его отец умер рано, и матери приходилось работать, чтобы как-то содержать себя и ребенка. Порой вечером она возвращалась домой очень поздно, и Анри немного побаивался – страх у него вызывала не какая-то реальная опасность, а чувство одиночества, покинутости. И когда он наконец слышал звук ключа, поворачивающегося в замке, и тихие шаги матери, когда до него доносился запах дыма и жирной еды, который она приносила с собой из кабачка, где подрабатывала, его переполняло долгожданное тепло. Теперь он уже не был один. Рядом с ним находился человек, дающий ему надежную опору. Его мать была очень надежным человеком, и до сих пор для хорошего самочувствия ему, как и прежде, требовалась надежность окружающих людей. За все эти годы, когда Анри с доской для серфинга под мышкой, загоревший и окруженный кучкой симпатичных девчонок, бродил по Лазурному Берегу и славился своей быстрой ездой на машине, никто даже не предположил бы в нем такую потребность, да и сам он этого не осознавал. Эту потребность восполняла Катрин, его уродливая, но надежная кузина. И чем старше он становился, тем яснее ему было, что при малейшей ненадежности его все еще охватывал тот страх быть покинутым, от которого он так страдал ребенком. А защищала его от этого страха Катрин: так было всегда и так будет и дальше, до конца его жизни.