Иан Рэйд - Думаю, как все закончить

Первый раз я увидела миссис Вил у нас на кухне. Мне было семь лет. Ее имя я слышала много лет. Она часто звонила маме по телефону. Звонила и подробно рассказывала обо всех своих невзгодах. Мама всегда выслушивала ее. И нельзя сказать, чтобы мама не рассказывала ей о своих делах. Их телефонные разговоры длились часами. Иногда, когда она звонила, подходила я, и, как только я слышала голос миссис Вил, мне делалось не по себе. Иногда я все же пыталась подслушивать, если мама подходила к другому аппарату, но она всегда почти сразу же говорила:

– Все хорошо. Я подошла, так что можешь повесить трубку.

Правая рука у миссис Вил была в гипсе. Помню, мама говорила, что с миссис Вил вечно что-то происходит: то бандаж на запястье, то скобка на колене. Лицо у нее было именно таким, как мне казалось, когда я слышала ее голос по телефону – острым и старым. На голове – каштановые кудряшки.

Она приехала к нам домой за свиным салом. Обычно мама хранила сало в контейнере в морозилке. Миссис Вил готовила на сале йоркширский пудинг, а само сало не ела. Время от времени мама где-нибудь с ней встречалась или отвозила сало к ней домой.

В тот раз мама пригласила миссис Вил к нам. Я в тот день не пошла в школу, потому что болела. Я сидела на кухне. Мама заварила чай; миссис Вил принесла овсяное печенье. Мама отдала ей сало, а потом они пили чай и разговаривали.

Миссис Вил не поздоровалась со мной, даже не взглянула в мою сторону. Я была по-прежнему в пижаме. У меня была температура. Я ела тост. Мне неприятно было сидеть с ней за одним столом. А потом мама вышла – не помню зачем; может быть, пошла в туалет. И я осталась наедине с этой женщиной, миссис Вил. Я едва могла шевелиться. Миссис Вил прекратила делать то, чем она занималась, и посмотрела на меня.

– Ты хорошая или плохая? – спросила она, наматывая себе на палец прядь волос. – Сдаешься – значит, плохая.

Я понятия не имела, о чем она говорит, не знала, что ей ответить. Ни один взрослый, особенно незнакомый, никогда раньше так со мной не разговаривал.

– Если ты хорошая, возьми печенье. Если ты плохая, тебе, наверное, придется переехать ко мне. Я заберу тебя у родителей.

Я оцепенела. Лишилась дара речи.

– Нельзя быть такой застенчивой. Ты должна себя преодолеть.

Ее голос был точно таким, как по телефону – тонким, скрипучим и визгливым. В ней не было ничего приветливого или дружелюбного. Она смотрела на меня в упор.

Даже в лучшие времена я не любила разговаривать с чужими людьми. Я боялась незнакомцев и часто испытывала унижение, если все же приходилось что-нибудь объяснять им или говорить с ними, даже о мелочах. Мне всегда сложно было знакомиться с новыми людьми. Приходилось заставлять себя смотреть людям в глаза. Я положила корку тоста на тарелку и посмотрела куда-то поверх ее плеча.

– Я хорошая, – не сразу ответила я и почувствовала, как краснею. Я не понимала, зачем она задала мне такой вопрос, и это меня пугало. Меня всегда обдавало жаром, если я пугалась или тревожилась. Откуда человеку знать, хороший он или плохой? Печенья я не хотела.

– А я какая? Что мама рассказывает обо мне? Что она говорит обо мне?

Она улыбнулась – такой улыбки я никогда раньше не видела. Ее губы растянулись и стали похожи на алую рану. Пальцы у нее были жирные и блестели – она держала банку с салом.

Когда мама вернулась на кухню, миссис Вил начала перекладывать сало из маминого контейнера в свою банку. Она ни словом не обмолвилась о нашем разговоре.

Всю ночь маме было плохо. Она не спала, ее рвало, она плакала. Я не спала и все слышала. Это она! Маму тошнило от печенья миссис Вил. Я знаю. Позже мама сказала, что, наверное, она подхватила желудочную инфекцию, но я-то знаю правду. У нее было пищевое отравление.

Мы с мамой ели на ужин одно и то же, но меня не тошнило. И гриппа в то время не было. К утру у мамы все прошло. Она была немного обезвожена, но в остальном все нормально. Она отравилась, потому что съела печенье. А я нет.

Мы не можем знать и не знаем, что думают другие. Мы не можем знать и не знаем, что служит причиной для тех или иных поступков других. Никогда. Не до конца. Таким было мое ужасное детское прозрение. Просто мы никогда никого не знаем до конца. Я не знаю. И вы тоже.

Поразительно, как можно завязывать отношения и жить в них, понимая, что так никогда ничего и не узнаешь. Никогда не узнаешь наверняка, о чем думает другой. Никогда не узнаешь наверняка, кто он. Мы не можем делать все, что нам хочется. Есть определенные шаблоны, в соответствии с которыми мы обязаны поступать. Есть вещи, которые мы обязаны говорить.