Кит МакКарти - Пир плоти

Пока Джонсон подыскивал слова, Касл, снова опустив взгляд на свою руку, произнес:

— Ева умирает.

До Джонсона не сразу дошел смысл этих слов. Он тупо уставился на старшего инспектора.

— Умирает? — механически повторил он.

Касл, не отрывая взгляда от руки, сказал:

— Говорят, несколько недель. Сегодня вечером придет сиделка из больницы.

— О дьявол… Прости…

Касл посмотрел на сержанта:

— За что ты извиняешься? Не ты ведь заразил ее раком.

— Да нет, я просто…

— Ну так и заткнись. — Он посмотрел Джонсону прямо в глаза. — Только не говори никому. Ни одной живой душе. Пусть это останется между нами. Ясно?

— А как же быть с инспектором Уортон?

Выражение лица Касла не изменилось. Все так же глядя в глаза Джонсону, он повторил:

— Никому.

Джонсон кивнул и опустил глаза. К ним подошел Каплан:

— Я опечатал помещение. Остался только этот выход. — Он указал на двойные двери, что вели в медицинскую школу. — Еще будут какие-нибудь указания?

Касл ничего не ответил, и Джонсон жестом показал Каплану, что тот может быть свободен. Захватив с собой Локвуда, полицейский покинул музей, оставив Касла и Джонсона вдвоем.

Касл глубоко вздохнул и выпрямился.

— Итак, что нам осталось сделать? — спросил он.

«Начать и кончить», — подумал Джонсон, но вслух небрежным тоном произнес:

— Не так уж и много. Может, тебе больше не стоит заниматься сегодня делами? Скоро, видимо, явится Уортон.

Касл несколько долгих минут пристально разглядывал Джонсона, словно стараясь прочитать его мысли, затем медленно произнес «о'кей» и направился к выходу из музея.

Боясь, что другого случая не представится, Джонсон бросил ему вслед:

— Учти, она хочет отделаться от тебя. Чтобы добиться своего, она воткнет тебе в спину нож и спокойно перешагнет через твой труп.

Касл остановился, но не повернулся и не спросил, кого Джонсон имеет в виду. Все, что он сказал, было:

— Моя жена умирает. На остальное мне наплевать.

Он двинулся дальше и лишь у самых дверей, которые вели во двор школы, обернулся к Джонсону:

— На твоем месте я тоже был бы начеку. До тебя ей куда проще дотянуться.

Сказав это, он вышел, оставив за собой две раскачивавшиеся створки дверей.

Весь остаток дня Рассел пребывал в куда более скверном настроении, чем обычно. Его состояние не укрылось от окружающих, и они сделали вывод, что профессора постигли какие-то неприятности, притом весьма серьезные. Работа над поступившими препаратами — изучение образцов под микроскопом, определение их характерных особенностей и описание — всегда протекала в напряженной обстановке, но в этот день испытания, выпавшие на долю двух ординаторов и китайского врача-стажера, превзошли все, пережитое ранее. Доктор-китаец знал английский неважно, но даже он смог понять, что Бэзилу Расселу просто-напросто нравится унижать подчиненных, и тем более иностранцев, недостаточно хорошо говорящих на его языке.

Софи Штернберг-Рид и Белинда Миллер вышли от Рассела с поджатыми губами и покрасневшими глазами, и даже китайский джентльмен, высокий и неизменно корректный, казалось, готов был опровергнуть распространенное мнение о хваленой восточной невозмутимости. Когда Айзенменгер заглянул в секретариат, Софи рванула мимо него в сторону женского туалета столь стремительно, будто бежала от источника слезоточивого газа. Глория разговаривала по телефону, заткнув свободное ухо карандашом. Она прекрасно ладила с миром, отгораживаясь от всего, чего не желала знать.

Айзенменгер обратился к Белинде, скроенной из более прочного материала, чем Софи:

— Как прошел семинар?

Девушка изобразила на лице улыбку, но на вопрос не ответила, сказав вместо этого:

— Я хочу показать вам препарат по гистерэктомии.

Они прошли в кабинет Айзенменгера, оставив Софии в туалете, а китайца за рабочим столом, где тот трясущимися руками пытался заварить себе чай.

— Конфликт с Бэзилом? — спросил Айзенменгер, закрывая дверь своего кабинета за практиканткой.

Белинда была маленькой, плотно сбитой девушкой, с темными волосами и такими же темными глазами. Одной ее внешности было достаточно, чтобы вызвать в человеке невольную симпатию.

— У него сегодня была явно не лучшая ночь, — фыркнула она в ответ.

Рассел имел репутацию бабника или, по крайней мере, человека, пытавшегося прослыть таковым. Поэтому Айзенменгера изумляла непроходимая тупость профессора в его отношениях с женщинами.