Патриция Корнуэлл - Последняя инстанция

— Я хотела, чтобы ты мной гордилась, — говорю я племяннице, отирая слезы ладонью. — Как меня теперь уважать?

Люси поднимается и смотрит на меня сверху вниз.

— Ох, какой бред, — с чувством заявляет она, и Марино снова появляется в гостиной с очередным бокалом бурбона. — Уважение тут ни при чем. Господи, да тут все тебя уважают по-прежнему, тетя Кей! Просто тебе требуется помощь. Хотя раз в жизни прими помощь от других. В одиночку с такой заварухой даже тебе не разобраться; давай забудем на время о самолюбии, пусть за тебя поработают. Я не десятилетняя девочка. Мне уже двадцать восемь, не забыла? И я далеко не наивна. Работала с ФБР, я агент АТФ, у меня денег куры не клюют. Могу работать на любую организацию, какую только захочу. — Она явно разбередила свежую рану: все-таки переживает девчонка, что ее отправили в административный отпуск, а как иначе? — Теперь я работаю на себя и поступаю, как сочту нужным, — продолжает Люси.

— Я сегодня попросила отставку, — говорю ей.

Присутствующие ошеломлены и молчат.

— Как-как? — переспрашивает Марино, который потягивал выпивку, стоя у камина. — Что ты попросила?

— Я сообщила об отставке губернатору. — На меня вдруг накатывает необъяснимое спокойствие. Как же хорошо, что я не стала попросту созерцать, как другие ломают мою судьбу, а сама предприняла что-то действенное. Пусть на меня покусился Шандонне; единственный способ выйти из этого состояния — закончить начатое им: положить конец прежней жизни и начать с чистого листа. Дикая, поразительная мысль. Поверяю присутствующим подробности своего разговора с Майком Митчеллом.

— Притормози-ка. — Марино усаживается у камина. Близится полночь, Анны не слышно — я даже на время забыла о том, что она где-то в доме. Наверное, спать пошла.

— Надо понимать, с тебя снимут дела? — спрашивает капитан.

— Ну уж нет, — отвечаю я. — Буду временно исполнять обязанности, пока губернатор считает это целесообразным. — Присутствующие не спрашивают, чем я буду заниматься всю оставшуюся жизнь. Какой смысл беспокоиться о туманном будущем, когда неизвестно, что у нас в настоящем. И я им благодарна. Наверное, по мне видно, что не стоит сейчас задавать вопросы. Обычно люди чувствуют, когда лучше промолчать. А если кто и не просекает, я всегда сумею увести разговор в сторону, отвлечь их, да так, что они даже не поймут, что я хитрю, намеренно не желая касаться определенных тем. Я еще смолоду отточила это искусство — не хотелось распространяться перед излишне любознательными одноклассниками: сильно ли папа страдает, поправится ли когда-нибудь, каково это — жить под одной крышей с умирающим отцом. Последние три года его жизни все, включая и самого больного, упорно делали вид, будто ничего не происходит. В особенности он. Папа сильно походил на Марино: оба — настоящие мужики, итальянские мачо, которым и невдомек, что когда-нибудь они расстанутся с бренными оболочками, пусть даже больными и потерявшими форму. Я все вспоминаю отца, а Люси с Макговерн и Марино тем временем обсуждают планы на ближайшее будущее и что необходимо предпринять в настоящем, дабы облегчить мое положение.

Только я ничего не слышала. Для меня их голоса были посторонним шумом, как карканье ворон; я вспоминала сочные луга Майами, где проходило мое детство, засохшие шкурки клопов и лаймовое дерево на заднем дворике. Папа учил меня колоть кокосы на подъездной дорожке, орудуя молотком и отверткой, и я часами готова была копаться, выуживая сочную сладкую мякоть из крепкой, укутанной волосами скорлупы. А как он веселился, глядя на мои неутомимые старания! Затем белая мякоть отправлялась в широкий приземистый холодильник, и потом уже никто, и я в том числе, к ней даже не прикасался. Частенько летом, когда на улице невыносимо парило, папа притаскивал из соседнего магазинчика пару больших глыб льда, чем приводил нас с Дороти в восторг. У нас был надувной бассейник, который мы с сестрицей заполняли из шланга, а потом усаживались на лед и пеклись на солнышке, отмораживая филейные части. Мы то и дело выскакивали из воды, чтобы немного оттаять, и тут же снова взгромождались на холодные скользкие троны, восседая там как королевы, а папа глядел из окна гостиной и смеялся над нами, тыча пальцем в стекло и врубив на полную мощность магнитофон.

Хороший у меня был отец. Когда он еще чувствовал себя более-менее, то вечно шутил и источал добродушие. Он был довольно привлекательным мужчиной среднего роста, светловолосым и широкоплечим, пока его не начал изъедать рак. Кей Марсель Скарпетта-третий; он настаивал, чтобы первенца назвали в его честь (имя это восходило к далеким веронским предкам и передавалось из поколения в поколение от отца к сыну). И не важно, что первой родилась я, девочка. Кей — имя, не приписанное к определенному полу. Правда, мама всегда называла меня Кэтти. Отчасти потому, по ее собственным словам, чтобы избежать путаницы между отцом и дочерью. Позже, когда вопрос отпал, поскольку я стала единственной Кей в нашем роду, она по-прежнему называла меня Кэтти, отказываясь принять смерть отца и забыть о своем горе. Она до сих пор не переболела тем, что его не стало. Все никак не хочет отпустить. Папа умер тридцать лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, но мать ни с кем больше не встречалась. Она по-прежнему носит обручальное кольцо и зовет меня Кэтти.