Эрик Гарсия - Ящер [Anonimus Rex]

Существо медлит. Я издаю восторженный рев. Ну, давай же, верзила! Давай!

Мысли смешались, инстинкты — вот все, что осталось у меня.

Пластик горит сильнее и сильнее, и в этой вони клубятся ярость и замешательство…

Схватка взглядов, схватка запахов…

Рычание. Наблюдение. Ворчанье. Ожидание.

Шевельнешься — проиграешь. Шевельнешься — погибнешь.

Уклоняюсь — влево — с воплем, с воем — когтями наотмашь — дотянуться до плоти, ухватить мышцы, сухожилия, кости — бью по земле лапами, ищу точку опоры — хлещут малиновые струи, но я ничего не чувствую — работать пастью, сомкнуть челюсти, все ближе и ближе к горлу…

Запахом крови, запахом сахара — моим, не моим — пропитан воздух, но нет ни боли, ни страха, есть только оно, этот гибрид с хвостом, клыками и зубами, которые вместе не существуют — не могут существовать!

Я взмахиваю хвостом, хлещу им — вверх, вниз — в надежде свалить бестию, и нет для меня сейчас ничего прекрасней и правильней этой смертельной схватки. Есть это во мне, как в любом другом дине, наша коллективная, исконная память, и я мгновенно оказываюсь на берегу древней реки, где воздух насыщен влагой и взмахами крыльев птеродактилей, и жужжанием насекомых, давным-давно окаменевших, а земля усеяна костями поверженных. И я знаю, что тварь, с которой сражаюсь, какова бы ни была ее генетическая структура, чувствует то же самое. И нас, напрягающих мускулы, хрипящих, бросающихся друг на друга, отделяет от больниц, таксомоторов и складов сотня миллионов лет.

Передышка — я отступаю, откатываюсь, усилием воли пытаюсь остановить кровотечение. Перед глазами мерцают черные волны, мир струится, будто вода за кормой гоночного катера. Задето плечо, задета нога, задет хвост, задета шея — где-то глубоко, где-то слегка, и везде жгучая боль.

Это ускользает в тень — восстановить силы, наверное, или придумать, как взяться за меня по-новому. У меня остается совсем немного времени, прежде чем оно вновь возжаждет моей крови. Могу лишь надеяться, что силы его, как и мои, на исходе, где-нибудь на троечку с минусом.

— Довольно, — с трудом выдыхаю я. — Устал.

До меня доносится рык исходящей слюной бешеной собаки. Может, он пытается ответить?

— Английский? — Не представляю, что там изрекает это существо, да и представлять не хочу.

Никакой реакции. Вразумительной, по крайней мере. Тяжелое дыхание, рычание, боковое движение во тьме.

Осторожненько — смотри, я дерусь против воли — поднимаю лапы, наполовину втягиваю когти, открываю грудь, безмолвно вопрошаю: может, договоримся? — вот они итоги воспитания в духе «обо всем можно договориться» этого человечьего мира.

Я уязвим.

Я беззащитен.

Я дурак.

Тварь высоко подпрыгивает — в реве слышится хохот, в визге — хихиканье, — я съеживаюсь, ухожу в защиту, скрестив лапы на груди и выпустив когти, — и она обрушивается на меня, сверкая зубами, целясь хвостом, исходя слюною, прожигающей землю. Я прищуриваюсь, конец мой близко, вот мы уже пожираем друг друга глазами… И мои когти вонзаются в ее брюхо.

Кровь хлещет у меня по лапам, и ночь разрывается воем тысячи подыхающих волков. Мои пальцы сжимают требуху, когти кромсают каверны, и существо, с которым я сражаюсь, извивается, словно угорь на вертеле.

Оно пытается отползти, скрыться во тьме, и моя лапа, намертво впившаяся в него — когти вонзаются все глубже и выше, раздирая все препоны на пути к цели, — тянет меня за собой. Мы кувыркаемся по переулку, кровь ручьями течет по мостовой в водостоки и далее, в море. Лишь несколько дюймов разделяет наши лица, и пока тело мое бьется, пытаясь высвободиться, я смотрю в эти мутно-желтые, налившиеся кровью глаза в надежде отыскать путеводную нить к сути и происхождению их обладателя. Но не вижу ничего, кроме боли, ярости, разочарования и замешательства. Никак оно не ожидало такого вот конца.

Кровь бурлит в его горле, заглушая все звуки; существо цепляется ногами и хвостом за поребрик и тщится рывками — подпрыгивая, падая — перебросить свое тело на обочину, подальше от моих лап. И только слышно, как рвутся ткани под моими когтями.

Я истекаю кровью, дело ясное, но существо, теперь находящееся в нескольких ярдах, потеряло ее куда больше. Мои зубы и когти избороздили его шкуру зияющими ранами, и я вижу, как сочатся кишки из пробоины в брюхе и, точно макароны, шлепаются на землю. Оно пятится, спотыкаясь, — не из предосторожности, не от страха, но ослабев окончательно; ноги его дрожат, едва удерживая невероятно массивное тело. И теперь в его глазах вспыхивает то, что раньше было скрыто от меня за искаженными перекошенными чертами, нечто иное, нежели боль, ярость и замешательство. Я вижу там облегчение и радость освобождения. Оттого, что все это кончилось. Оттого, что он перестанет существовать. «Спасибо, — говорит мне его взгляд. — Спасибо за билет отсюда».