Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля

— Чтобы ты чувствовал поддержку старинного друга семьи, — добавил Лоренцо.

— Не возражаю… я… пожалуйста, доктор, присаживайтесь.

Лицо графа ещё больше побледнело — будто слова Лоренцо означали угрозу, а не солидарность, решила Шарлотта. Она думала о Паоло, опаздывавшем, по своему обыкновению, и об отсутствии Донны, главной свидетельницы. Однако никто не ждал, что это предварительное слушание будет чем-то большим, нежели пустой формальностью, бумажным отчётом, что судебная процедура осуществляется должным образом. Не было предпринято никаких мер безопасности для защиты свидетелей, которые, как предполагалось, своими показаниями подтвердят почти неизбежное заключение: что нападение немой на картину вызвано её паранойей, а её немота есть результат одиночества или слабоумия.

То, как Мута появилась в зале суда, было обусловлено предварительным медицинским заключением. Врач вкатил кресло-каталку, в котором она сидела будто каменный истукан. Погруженная в непроницаемое, непробиваемое молчание, она походила на восковую или фарфоровую раскрашенную фигуру, одетую в настоящее платье и вывозимую на публику в особых случаях.

Профессор Серафини появился чуть ли не последним, протиснувшись внутрь, когда уже закрывали двери.

Магистрат, которому доложили об отсутствии Донны Рикко, проверил списки и решил тем не менее начинать. Не глядя ни на кого, он разъяснил, что «благодаря особому разрешению» сегодняшнее заседание отличается от обычного. Затем ему зачитали обстоятельства повреждения картины Рафаэля и письменные показания многочисленных второстепенных свидетелей, включая Шарлотту, у которой никаких показаний не брали. Вслед за этим шеф полиции долго расписывал, как при его мужественном участии арестовывали необузданную женщину; при этом Прокопио, который всё это время не сводил глаз с Муты, не опроверг его ни словом.

«При таком темпе, — подумал магистрат, — можно будет пораньше сделать перерыв на обед». Перед глазами всплыла приятная картина ресторана, который запомнился ему по прежнему приезду, старомодное заведеньице, где повар и слыхом не слыхивал о холестерине, и, когда граф Маласпино поднялся, чтобы дать свои показания, магистрату грезился дикий кабан, плотно нашпигованный салом и трюфелями.

— Вы хотите что-то изменить в показаниях, которые вы прежде давали полиции, граф? — спросил он голосом, шёлковым от предвкушаемого сала.

А что он будет пить, чтобы уравновесить фазаний аромат трюфелей? Не поклонник лёгких местных вин, магистрат представил себе что-нибудь из более насыщенных красных пьемонтских. Можно даже позволить себе «бароло», отличное средство от молочно-белого тумана, застилающего вид из окон.

Граф продолжал молчать, и магистрат с неохотой оторвался от мыслей о ланче.

— Вы слышали меня, граф Маласпино?

— Да, я… То есть… да, я, пожалуй, могу… могу представить, почему эта женщина набросилась на меня.

— На вас? Но ведь полиция полностью исключает вероятность того, что она целила в вас?

— Полиция не располагает всеми фактами. Мой отец надёжно застраховался.

— Какое отношение может иметь ваш отец к этому делу, граф Маласпино? — «Ну и сыновья пошли, — подумал судья. — Если мы возьмёмся за отцов (и умерших тоже), то кем закончим!»

Граф снова заколебался и на этот раз бросил быстрый взгляд на Лоренцо. Ночью был телефонный звонок, его подбадривали: «Тебе нужно лишь не терять хладнокровия, Дадо». Он долго ломал голову над тем, какие крохи той истории может бросить голодному магистрату.

— Полагаю, она, эта немая женщина, набросилась на меня из-за… инцидента, происшедшего в Сан-Рокко во время войны.

Некая нотка в голосе графа насторожила магистрата, он глубоко вздохнул и спросил:

— Какого рода инцидент, граф?

— Я… вероятно, эта немая женщина… пряталась в Сан-Рокко и могла услышать…

— Могла услышать! Да она глухонемая, разве не так?

— Могла увидеть…

Едва сдерживаясь, чтобы не закричать: «Да говорите же, наконец, по существу!» — судья подстегнул его:

— Могла увидеть что ?

Граф старался успокоиться. Он посмотрел на свои руки, стиснутые так, что побелели костяшки пальцев, и с усилием распрямил ладони, которые, как две морские звезды, отцепились от скалы его чёрного костюма.

— Мне было десять лет… — медленно заговорил он, — когда… когда я впервые начал выступать в качестве переводчика для немецких и итальянских должностных лиц, которые бывали у моих родителей. Ни мать, ни отец не говорили по-немецки, но у меня до войны в течение шести лет был домашний учитель-немец — Дитер, старший брат моей жены. — «Ставший мне ближе брата», — мелькнуло у графа, когда он поймал улыбку жены. — Немецкие офицеры, некоторое время квартировавшие в нашем доме, любили послушать песенки, которым Дитер научил меня. В то время у меня был красивый голос.