Калеб Карр - Итальянский секретарь

Я ждал, шаги близились и ускорялись, и я услышал сопровождавшее их тихое непонятное бормотание. Сначала я подумал, что человек невнятно произносит слова, и потому я их не разбираю; потом – что я их не разбираю потому, что они отдаются эхом от изогнутой каменной лестницы; и наконец я не мог не прийти к очевидному выводу:

Человек говорил не по-английски.

Пытаясь не думать об этом – ибо уроженцем здешних мест был этот человек или же чужаком, он пребывал в сговоре с Виллом Сэдлером и потому представлялся мне противником опасным, – я ждал приближения негодяя, наведя прицел винтовки на середину лестницы. Сняв предохранитель, я ждал, пока передо мной не нарисовалась невысокая фигура – и в тот миг, когда я уже совершенно был готов спустить курок, я кое-что заметил:

Хотя в полумраке виднелся лишь силуэт, света хватило, чтобы разглядеть над левым плечом человечка явно выраженную массу плоти – нарост, в коем при обычных обстоятельствах я бы без труда распознал горб…

Не то содрогнувшись в ужасе от столь знакомого уродства, не то озаботившись, чтобы противник мой не улизнул, я быстро выстрелил. Шум, раздавшийся в замкнутом пространстве, был почти невыносим – воздушная волна больно ударила по барабанным перепонкам, однако, не настолько сильно, чтобы я не уловил, что, развернувшись и опять бросаясь наверх, человечек испуганно и невнятно выкрикнул какое-то проклятье. Я не смог разобрать точных слов, но, несомненно, то был иностранный язык, и я даже знал, какой: только один народ в южной Европе выпаливает свою речь, словно из пулемета «Максим»…

– Промахнулся, – бормотал я, вовсе не удивившись промаху – в такой-то спешке, – но все равно не желая признаваться себе в том, что я видел и слышал. Человечек по-прежнему улепетывал по лестнице, и вскоре меня сверху окликнул Холмс:

– Ватсон! Вы как там?

– Вполне! – крикнул я в ответ, хотя отдачей винтовки меня в самом деле чувствительно ударило по плечу. – Стойте где стоите, Холмс! Он бежит к вам!

– Нет! – крикнул в ответ мой друг. – Меня он уже миновал! Но я его вижу!

И тут я услышал топот множества ног; он отдавался эхом и смешивался в полную какофонию. Морщась и держась за плечо, я снова побежал вверх по лестнице. Помню, что на бегу я бормотал себе под нос:

– Гэльский. Может, он говорил по-гэльски…

И действительно, язык, на котором говорил сбежавший противник, мог быть гэльским, судя по тому, что? я знал об этом древнем языке, – правда, я припоминал, что на нем говорят лишь в самых удаленных уголках Шотландии, а не в цивилизованном Эдинбурге. Но размышления мои в каком-то смысле помогли отвлечься от иного, более вероятного лингвистического кандидата, уже пришедшего мне в голову, – равно как и не вспоминать о том неприятном зрелище, что запечатлелось в моем мозгу перед тем, как я нажал на спусковой крючок «Холланда и Холланда». Избежать сего образа, однако, никак не удавалось, и борьба с ним все более замедляла мои шаги, пока я не вынужден был остановиться совершенно. Я попятился к стене лестницы и соскользнул по ступеням, чтобы присесть на корточки и перевести дух. И только крик Холмса – мой друг командовал кому-то «Стой!» – вытащил меня из этого помрачения; я вскочил на ноги, опять побежал вверх по лестнице, выскочил на главный этаж дворца и заметался по Большой галерее, зовя Холмса. Не получив ответа, я вернулся на лестницу и опять помчался наверх; выбежав в покои королевы Марии, я опять принялся звать Холмса – признаюсь, все более отчаянно. Ответа по-прежнему не было; и в зловещей тишине этих парадоксально живых, но в то же время абсолютно мертвых комнат мои нервы начали зло шутить надо мной (или, по крайней мере, мне так показалось): мне чудилась музыка, несвязная мелодия, которую играли на каком-то древнем инструменте, – и звук, как я скоро понял, шел из старой трапезной королевы…

Я приблизился к ее двери – с большой неохотой, но все же приблизился. Вид «вечной» лужи крови у входа меня не очень ободрил; но, сжав винтовку в руке, я подходил к двери, все ближе к источнику этой странной музыки, и наконец, через низкую дверь, я увидел в комнате…

Холмса.

Он сидел близ окна, через которое вывалилась мисс Маккензи, у старинного обеденного стола. На одном колене он держал какой-то старинный музыкальный инструмент, а на другом – несколько листков с нотами. Он словно впал в странное забытье, и двойная странность – этой сцены и окружающих покоев – странным образом освободила мой мозг и от связных мыслей, и от страха; я подошел к другу, словно оглушенный сильным ударом.