Полина Дашкова - Приз

Потом по дымящимся развалинам дома на Вильгельмштрассе шныряли, как тени, оборванные, голодные, безумные люди. Поживиться им было нечем. Повезло только одному. Из-под обломков торчала рука. На мертвом пальце поблескивал перстень. Мародер снял его, завернул в бумажку, положил в карман и был счастлив, когда через пару дней удалось обменять эту глупую побрякушку на банку американской тушенки.

Боль была быстрая и жгучая. За ней последовал свист, вой, треск, месиво звуков, медленные ритмичные вспышки синеватого света, мрак, опять свет. В каждой вспышке содержались тысячи подвижных картинок, в звуковом хаосе можно было различить рваные нити отдельных звуков: шепот, крик, хоровое пение, карканье кладбищенских ворон и ораторов с трибун, плеск знамен, грохот военных оркестров, плач, вопли ужаса и лай партийных приветствий. На картинках были люди с одинаковыми лицами. Ряды близнецов, то в полосатых пижамах заключенных, то в военной форме, то в джинсах и футболках, на которых отштампованы портреты какого-то человека. Близнецы качались, взявшись за руки, синхронно открывали рты, пели что-то дружным хором, прыгали и тянули вверх руки, похожие на белую траву. Маршировали колоннами, работали у громадных конвейеров, иногда разбегались, заполняли собой пространства, похожие на города, забивались в мелкие ячейки серых огромных зданий, потом опять стекались в единую массу, как ртуть из разбитого градусника. Они не имели ни пола, ни возраста, ни чувств, ни мыслей, они даже не знали, что живут, и умирали легко, по команде. Они умирали, а новые не рождались. Не было жизни. Отто Штраус разгадал ее тайну. Разгадка оказалась простой, как все гениальное: смерть. Его личная смерть. Его вечность, которая состояла из четкой смены света и мрака, семьдесят вспышек в минуту, в ритме здорового пульса. Черная глухая тоска чередовалась со вспышками синевато-белой, ослепительной злобы. И так всегда, без конца и начала.

Господи, я умерла. А как же мама, папа, дед? Дед, я тебя люблю.

— Что это? Вы слышали?

Сергей Павлович вздрогнул, подскочил в кресле и открыл глаза.

— Она сказала: «Дед, я тебя люблю», — Маша сидела возле Василисы и держала перстень, осторожно, двумя пальчиками. Он был все еще горячий.

Василиса долго, мучительно кашляла. Дмитриев принялся колотить ее по спине.

Голос ее был сиплым, слабым. В горле першило. Губы пересохли, потрескались. Язык отяжелел, стал шершавым и еле ворочался.

— Дед, ты что! Больно! Лучше принеси мне попить. Чаю хочу, горячего, с молоком.

— Судя по тому, что вы явились так рано, такой мрачный, и без звонка, случилось что-то серьезное, — сказал Рейч.

Глаза его блестели. Он сидел на кровати, уже без капельницы, умытый, побритый, свежий.

— Доброе утро, Генрих, — Григорьев тяжело опустился в кресло, — позвонить я не мог, ваш мобильный выключен.

Рейч, продолжая в упор смотреть на Григорьева, протянул руку, взял трубку с тумбочки.

— Да, действительно. Наверное, сестра отключила, когда заходила ночью. Ну, в чем дело, Андрей? Вы уже доложили своему руководству, что это я отправлял конверты с фотографиями?

— Нет. Как вы себя чувствуете, Генрих?

— Спасибо. Теперь значительно лучше. Скоро меня выпишут. Мы с Рики собираемся поездить по побережью, здесь так красиво. Не понимаю, Андрей, почему вы тянете? Я сгораю от любопытства, ужасно хочется увидеть их реакцию. Интересно, арестуют они меня и если да, то какое предъявят обвинение?

«Я не могу, — думал Григорьев, глядя на улыбающегося Рейча, — он проскочил инфаркт. Я знаю это счастливое чувство выздоровления. Что будет, когда я скажу? Доктор предупредил, его ни в коем случае нельзя беспокоить. Никаких отрицательных эмоций».

— Да, слушайте, что за фарс вы придумали с русским издателем, миллионером, владельцем виллы? Рики позвонил, сказал, вы пригласили его в ресторан. Зачем вам понадобился мой мальчик?

— Рики так переживал из-за вашего приступа. Я хотел его утешить и накормить икрой, — пробормотал Григорьев, болезненно морщась, — мой старый знакомый составил нам компанию. Он очень интересуется новой западноевропейской литературой. Денег и времени у него много, планирует открыть в России небольшое издательство.

Дверь распахнулась. Пожилая монахиня вкатила столик на колесиках. Григорьев перевел дух и посмотрел на нее с искренней благодарностью.

— О, это кстати! Я голоден, как волк, — обрадовался Рейч и потер руки, — спасибо, сестра Мадлен. Андрей, вы завтракали? Тут замечательно кормят.