Полина Дашкова - Приз

Сверху зазвенел колокольчик.

Немецкий мальчик выскочил из воды, подбежал к отцу, взял денег и рванул вверх.

— Мороженое приехало! — оживился Кумарин, поднял с камней свои шорты, выгреб горсть мелочи из кармана. — Вам купить?

— Купите, — кивнул Григорьев, — любое, на ваш вкус, только не шоколадное.

Тележка остановилась у дальней лестницы, на краю набережной. Кумарин сунул ноги в шлепанцы, отправился за мороженым. Оставшись один, Григорьев еще раз набрал номер Рейча. Телефон по-прежнему был отключен. Он хотел позвонить в Москву, Маше, сказать ей еще раз про перстень Отто Штрауса и вообще поговорить с ней.

Кумарин вернулся с двумя вафельными рожками. Андрей Евгеньевич нажал отбой, так и не успев набрать до конца длинный международный номер.

— Один шарик ванильный, другой фисташковый, — сказал Кумарин, протягивая Григорьеву рожок.

Несколько минут оба молча ели и смотрели на немцев, которые тоже ели мороженое, все, за исключением младенца.

— Наши, русские, вот так, семьями, на пикники не ездят, — заметил Кумарин, — а эти, французы, немцы, итальянцы, приезжают на выходные, ночуют прямо на пляжах. И холодильник у них, и мебель, и посуда в красивых корзинках. Тут, наверное, сразу четыре поколения. Эх, не надо было мне жадничать, купил бы сразу вместе с виллой и участком кусок пляжа. Сейчас не было бы здесь никаких немцев. Забор. Частная собственность. Ладно, может, еще и куплю. Ну вот, теперь руки липкие. А мороженое здесь отличное, не хуже нашего. Пойдемте купаться.

Кумарин встал, потянулся, звонко похлопал себя по крепкому волосатому животу, покрутил головой и плечами.

— Денег генерала Колпакова почти не осталось. И мемуаров тоже нет, — произнес он, когда они вошли в воду, — только Приз есть. Маленькое наглое чудовище. А все прочее — мифы, мыльные пузыри. Все зыбко и неверно, как эти перистые облака.

Григорьев ничего не ответил. Он глубоко вдохнул, плюхнулся в воду и поплыл. Вода была пронизана насквозь последними лучами уходящего солнца. Немецкие дети доели мороженое и теперь барахтались у самого берега, брызгались друг в друга, шумно фыркая и хохоча. В брызгах вокруг них вспыхнула четкая мгновенная радуга.

— У меня внук, — с легкой одышкой произнес Кумарин, перевернулся на спину и уставился в небо, — две недели назад ему исполнилось четырнадцать. Зовут Сева. Всеволод, в мою честь.

— Знаю, — ответил Григорьев и тоже перевернулся на спину.

— Он ни в грош меня не ставит. Мы с ним чужие люди. Как будто с разных планет. Ему ничего не интересно, ничего не нужно, кроме компьютерных стрелялок, пары-тройки каких-то попсовых клоунов, которые ноют со сцены под металлическую музыку, и Вовы Приза. Его, этого Вову, он любит и уважает больше, чем меня, родного деда, больше, чем отца и мать. Он его фан, понимаете?

— Возраст такой. Пройдет, — попытался утешить Григорьев и подумал:

«Вот сейчас ты, возможно, говоришь правду. Сегодня тебя больше всего интересует именно Вова Приз. Ты считаешь, что он отнял у тебя внука. Ты пытаешься найти способ доказать своему внуку и таким же, как он, неразумным детям, что их божество — дерьмо. Ты можешь состряпать на этого актеришку любой компромат, посадить его, несмотря на депутатскую неприкосновенность, уничтожить. Ты можешь это сделать так, что поверит пресса, суд, чиновники в МВД и ФСБ, вся страна поверит, весь мир. Но тебе надо, чтобы поверил твой четырнадцатилетний внук. А это значительно сложнее».

Андрею Евгеньевичу вдруг стало лень разговаривать. Он вспомнил, что года три, а может пять или вообще неизвестно сколько, не лежал вот так, в теплой воде, расслабленно покачиваясь, глядя в небо. Франция, Германия, Польша, а там сразу Россия. Хочется домой. Господи, как жутко хочется на родину. Вроде бы отвык совсем, успокоился, но вот, оказывается, стоит посмотреть в небо, молча, хотя бы минуту, и такая тоска сжимает сердце, что сил нет терпеть.

— Маша сейчас в Москве, — донесся до него сквозь тихий плеск воды голос Кумарина, — тоже ведь из-за этого ничтожества. Изучает его, анализирует.

— Она занимается Рязанцевым, — вяло возразил Григорьев, перевернулся, нырнул, проплыл под водой несколько метров и вынырнул возле немецкого деда, который плескался у буйка в детских надувных нарукавниках и улыбался, как дитя.

— Гуттен таг! — сказал дед.

— Гуттен таг! — ответил Григорьев.

— Так, так, — эхом отозвался Кумарин, — давайте вылезать, уже девятый час. У нас столик заказан на девять, опоздать можно на пятнадцать минут, не больше. Между прочим, этому Божьему одуванчику было лет двадцать пять в сорок первом. Где он воевал, интересно, в каком был чине, сколько наших уложил?