Дин Кунц - Ночь Томаса

Из-за угла дома появился размытый туманом луч фонаря.

До меня луч, конечно же, не дотянулся. Я не мог разглядеть копа, который держал в руке фонарь. Соответственно, он не мог разглядеть меня. Я двинулся через лужайку, увеличивая разделяющее нас расстояние.

Второй луч появился у другого угла.

Я уходил от стены, следовательно, и от второго копа, как мне представлялось, к соседнему дому, хотя не видел его в густом тумане.

Не вызывало сомнений, что копы, находящиеся в бунгало, скоро обнаружат открытое окно и поймут, где нужно меня искать.

Когда я врезался в сетчатый забор, отделявший один участок от другого, он задребезжал, объявляя всем, у кого были уши: «Здесь он, здесь он, здесь».

В защиту моей репутации опытного домушника должен указать, что никакие кусты, которые могли бы предупредить о наличии забора, перед ним не росли. И никакие вьюны не поднимались по забору, как по шпалере, так что их тоненькие веточки не предупредили меня о возможном столкновении. И цветом сетчатый забор не отличался от тумана.

Я не из тех, кто верит, что жизнь несправедлива и все мы — жертвы жестокой или безразличной вселенной, но этот забор я воспринял как величайшую несправедливость, и, наверное, уселся бы на землю и надулся, будто обиженный мальчик, если бы не понимал, что под угрозой не только моя свобода, а, возможно, и жизнь.

Как только забор сообщил о моем местонахождении, один из копов крикнул: «Что там такое?» — а второй осведомился: «Янси, это ты?» И конечно же, оба фонаря двинулись к источнику шума.

Мне не оставалось ничего другого, как лезть через забор, не обращая внимания на его дребезжание, и надеяться, что поверху не будет витков колючей проволоки.

За моей спиной коп, который не находил ничего зазорного в использовании расхожих штампов, крикнул: «Стой, или буду стрелять!»

Я сомневался, что он уже видит меня, и не верил, что он будет стрелять вслепую в жилом квартале.

Карабкаясь по сетке, я тем не менее напряг мышцы сфинктера на случай, что получу пулю в позвоночник, а такое могло случиться во вселенной, которая в критический момент ставит перед тобой невидимый сетчатый забор.

Иногда люди, получив пулю в позвоночник, умирают не сразу, но при этом теряют контроль над кишечником. Я напрягал сфинктер для того, чтобы мой труп не вызывал неприятных ощущений ни у меня, ни у тех, кому придется им заниматься. Я готов умереть, если должен, но мне претит мысль, что буду умирать, облепленный собственным дерьмом.

Как известно, хороший забор — хороший сосед, и эти соседи, как выяснилось, нашли, что забор хорош и без колючей проволоки поверху. Я спрыгнул вниз, упал, перекатился по траве, вскочил и побежал. Не удивился бы, окажись на пути гаррота из бельевой веревки.

Услышал чье-то дыхание, посмотрел вниз, увидел золотистого ретривера, бегущего рядом, с болтающимися ушами, высунутым языком, улыбающегося, похоже, радующегося неожиданно представившейся возможности поиграть.

Я не думал, что собака может влететь в забор, стену дома или дерево, а потому смело понесся сквозь туман, не сводя глаз с моего поводыря, четко реагируя на язык его тела. Поворачивал направо или налево практически синхронно с ретривером, старался держаться к нему поближе, хотя и возникала мысль, что собака, будь у нее чувство юмора, могла пробежать впритирку с деревом, и тогда я впечатал бы физиономию в жесткую кору.

Собаки улыбаются — это известно всем, кто их действительно любит. В этом забеге вслепую я черпал смелость в осознании того, что черный юмор собакам несвойствен. Они посмеются над человеческим идиотизмом и глупостью, но никогда не поставят человека в дурацкое положение.

К моему удивлению, когда я бежал с ретривером, в голове всплыл фрагмент разговора с Аннамарией, в зеленой зоне, рядом с каньоном Гекаты. Она пыталась объяснить, почему я поверил всему, что она мне сказала, хотя большей части не понял.

«— Тогда почему ты с такой готовностью мне веришь?

— Не знаю.

— Но ты знаешь.

— Знаю?

— Да. Знаешь.

— Хоть намекни. Почему я с такой готовностью тебе поверил?

— Почему кто-либо чему-либо верит?»

Сейчас я бежал в белую пелену, потому что верил в исключительную доброту и инстинкты собак. Доверие. Я доверял Аннамарии — вот почему верил сказанному ею, пусть на мои вопросы отвечала она очень уж загадочно и уклончиво.

Доверие, однако, не тянуло на ответ. Если доверие служило причиной того, что я ей верил, возникал другой вопрос, по важности равный первому: если я верил ей, потому что доверял, то почему доверял, учитывая, что понятия не имел, кто она такая, и она подчеркнуто окружала себя завесой тайны?