Дин Кунц - Ночь Томаса

Я уверен, что он пытался произнести нехорошее слово, даже очень плохое слово, но сумел только пискнуть. Знаете, как в мультфильмах, когда мышь вдруг чего-то пугается.

Фонарь лежал под рукой. И когда мерзавец попытался сбросить меня, я схватил это страшное оружие.

Я не люблю насилия. Не хочу становиться его жертвой, терпеть не могу применять по отношению к кому-либо.

Тем не менее в тот вечер на берегу мне пришлось прибегнуть к насилию. Я трижды ударил его по голове фонарем. Удовольствия не получил, но ничего другого мне не оставалось.

Он перестал сопротивляться, так что от четвертого удара я воздержался. По замедлившемуся, едва слышному дыханию понял, что он потерял сознание.

Как только его тело расслабилось, я слез с него и поднялся, чтобы убедиться, что ноги будут меня держать.

Дороти продолжала петь, и я слышал дыхание Тото. Спирали мерцающих огней под веками ускорили вращение, словно торнадо грозил оторвать нас от земли в Канзасе и перенести в страну Оз.

И я добровольно опустился на колени, чтобы не грохнуться плашмя уже безо всякого моего участия. Через какие-то мгновения понял, что слышу собственное тяжелое дыхание — не собачки Дороти.

К счастью, головокружение ушло до того, как мой противник очнулся. Хотя фонарик по-прежнему горел, я сомневался, что он выдержит еще один удар. Треснувшее стекло отбрасывало тонкую зубчатую тень на лицо мужчины. Оттягивая одно его веко, чтобы убедиться, что обошлось без сотрясения мозга, я понял, что никогда прежде не видел этого человека и предпочел бы не встречаться с ним и в будущем.

Глаз тритона. Волосы — шерсть летучей мыши. Нос турка, татарский рот. Вывалившийся язык напоминает филе болотной змеи. Не то чтобы жуткий урод, но его словно создали в своем котле макбетовские ведьмы. [11] В абзаце перечислены некоторые составляющие колдовского варева (см. У. Шекспир «Макбет», акт 4, сцена 1).

При падении плоский мобильник наполовину выскользнул из его нагрудного кармана. Если он работал вместе с троицей на пирсе, то мог позвонить им, когда услышал, как я подплываю к берегу.

Перекатив незнакомца набок, я достал бумажник из заднего кармана брюк. Учитывая, что он мог вызвать подмогу, мне следовало сматываться отсюда как можно быстрее, поэтому я не мог ознакомиться с содержимым бумажника на берегу. Вытащил деньги, сунул в нагрудный карман, к мобильнику, а бумажник забрал.

Фонарик положил ему на грудь. Голова лежала на кучке песка, яркий луч освещал лицо, от подбородка до линии волос.

Если бы Годзилла вдруг проснулся в глубинах Тихого океана и решил выйти на берег, чтобы растоптать наш живописный городок, лицо этого мужчины заставило бы чешуйчатое чудовище отказаться от первоначальных намерений, и в испуге оно вернулось бы в те самые глубины, откуда пришло.

Рассеянный туманом свет городских фонарей указывал мне путь, и я поплелся через широкий пляж.

Не на восток. Напавший на меня человек мог сообщить, что он на берегу, к западу от какого-то ориентира, по которому они и могли его найти. А если они направлялись сюда, мне хотелось с ними разминуться.

Шел я на северо-восток. Мягкий песок засасывал кроссовки, каждый шаг давался с трудом.

В январе прогулка по берегу в мокрых джинсах и футболке — проверка на прочность. С другой стороны, пятью неделями раньше в горах я попал в буран. И там было куда как хуже.

Мне требовался пузырек с аспирином и мешочек со льдом. А когда я прикасался к голове у левого виска, возникал вопрос: а не придется ли накладывать швы? Волосы определенно слиплись не только от соленой воды, но и от крови. Нащупал я и шишку размером в половину сливы.

Покинув пляж, я оказался в северном конце прибрежного торгового района, где Палисандровая авеню упиралась в вышеупомянутые мостки — бетонную дорожку, что тянулась вдоль всего городка. Из окон, выходящих на дорожку домов, открывался прекрасный вид на океан.

Вдоль всех десяти кварталов Палисандровой авеню, которая уходила на восток от мостков, высились старые подокорпусы. Кроны деревьев образовывали полог, который днем укрывал улицу от жары, а ночью затемнял свет фонарей. Ни одно палисандровое дерево на означенной улице не росло.

Глициниевая аллея не могла похвастаться глициниями. Пальмовый проезд мог предъявить только дубы и фикусы. Самый бедный район города назывался Стерлинг-Хайтс, а из всех улиц дальше всех от океана находилась Океанская авеню.