Александр Каменецкий - Последний пророк

— Мы где-то у оазиса Эль-Фахз, — тихо сказал Жан-Эдерн примерно после часа езды. — Наверное, туда и направляемся.

Бородатому наскучило, видимо, сидеть просто так. Из складок одежды он выудил короткую трубочку с круглой чашкой на конце и принялся меланхолично набивать ее коричневой смесью из полотняного грубого кисета. Молодой с интересом наблюдал за его действиями. Бородач чиркнул зажигалкой, затянулся. Резко и отчетливо запахло крепкой шмалью. Глубоко всосав дым, он передал трубку молодому, который тотчас жадно впился в нее.

— Kraut, — констатировал Гюнтер. — Marijuana. И без него было ясно, что курят эти бандиты.

Ехали долго. Страшно хотелось пить, кисти рук отекли из-за жестких веревок. От едкого дыма пополам с пылью болела голова. Наконец за грядой холмов показались пальмы, глинобитные домишки. Видимо, это и был Эль-Фахз. Грузовик встал, скрипнув тормозами. Конвоиры, пошатываясь, спрыгнули на землю, стволами показали нам: выходите. Оазис: кособокая, крашенная известкой мечеть с кургузым минаретом, обнесенная стеной. Дюжина финиковых пальм в ряд у стены. Дальше — глинобитки, кубики с плоскими крышами, бетонное приземистое сооружение, военное с виду. Окна забраны толстыми решетками. Несколько тощих собак лениво забрехали, увидев нас, затем равнодушно повалились в пыль. Показалась на секунду женщина, закутанная в покрывало. Несла на голове огромную плетеную корзину. Тотчас испуганно юркнула в проулок. Больше ни души. Нас погнали к мечети, из ворот которой шел навстречу низенький куцый человечек в камуфляже. Расстегнутый ворот, автомат на плече, блестящий выбритый череп, драная бороденка.

— Салам, Хусейн-бей! — крикнул ему офицер.

— Салам! — простуженно отозвался бритый Хусейн.

Нас одернули, заставили остановиться. Али Хамза о чем-то говорил с Хусейном, похлопывая его по плечу. Каждый хлопок выбивал облачко рыжей пыли. Хусейн недобро косился на нас, зыркал исподлобья. Затем покивал Али Хамзе, сплюнул, подошел.

— Русские?

Вопрос был задан на языке Пушкина и Достоевского. С непередаваемым горским акцентом.

— Не все, — ответил я. — Только мы трое. Еще француз и немец.

— Нигдэ от вас покоя нэт, от собак, — скривился Хусейн. — Руки покажи.

Я протянул ему связанные руки, затекшие, синие. Он брезгливо и тщательно осмотрел мои ладони.

— Армия ходил? Чечня воевал?

— Нет, нет, — поспешно ответил я. — Ни в Чечне, ни в Афгане. Я вообще не служил.

— Откуда сам?

— Из Москвы.

— Москва кем был? На кого работал?

— Я программист. Специалист по компьютерам.

— А тэпэрь гавно будэшь! — Хусейн ощерился, довольный. Сверкнули щедрые золотые коронки в ряд. — Параша заставлю чистить, хуже собаки будэшь. Бабу твою будэм ибат всэ вместе, понял, да? А ты смотрэть будэшь. Сапаги лизат заставлю. Старший брат мой, суки, убили, племянник тюр-ма сидит, дом спалили, атэц-мать в горах прячутся — за все мне отвэтишь, козел!

— Послушайте, я мирный человек… я никого не убивал… я не был на войне… чего вы от меня хотите?..

— Всэ русские — казлы и собаки, — заявил он, толкнув меня кулаком в грудь. — Хуже собак. Аллах вас нэнавидит.

Жан-Эдерн, побагровев от ярости, бросил ему по-арабски несколько фраз. Наверное, бабушка достаточно обучила его языку предков, чтобы понять чеченского подонка. Хотя бы в общих словах. Хусейн прищурился, зеленые глаза по-волчьи заблестели. На голом черепе выступил пот:

— Приятэлю своему скажи: насрать минэ, кто он такой, понял, да? Я ему сейчас голова, на хер атрэжу, чтоб языком нэ трепал. Пэрэведи. Я с этим гавном гаварыт нэ буду.

Я перевел. Жан-Эдерн стиснул зубы, но промолчал. Потом коротко бросил по-английски:

— Не бойтесь его.

— За вас всэх викуп будут платить. Много тисяч долары. Две неделя викуп не будэт, падохнэтэ бэз базара. А пока работат будэтэ. Всо.

Он круто развернулся и потопал обратно в мечеть, сволочь.

Самое худшее, что могло произойти с нами, произошло. Самое худшее, исключая смерть. Хотя смерть казалась тогда желанным исходом. Нас бросили в зйндан. Это яма в земле метра три глубиной. Ширина — тоже около трех. Сверху зиндан запирался грубой деревянной решеткой с амбарным ржавым замком. Внутри было только ведро для отходов, и все. Солнце стояло прямо над нами, над головой. Я не хочу сейчас это все вспоминать, слишком тяжело. Таня несколько раз падала в обморок. Жан-Эдерн приводил ее в чувство. Жажда… дай вам Бог никогда не узнать, что такое настоящая жажда. Когда язык распухает во рту, становится неподвижным, толстым и шершавым, как деревяшка. Слизистая высыхает, берется рубцами и жесткой коркой. Дышишь через нос, с трудом, рывками, свистя. Воздуха постоянно не хватает, тебя не отпускает страх задохнуться. Высыхают глаза, становится больно моргать. Как будто насыпали по горсти песка в каждый глаз. Тело немеет, теряет чувствительность. Чтобы пошевелить рукой или ногой, нужны нечеловеческие усилия. Перестает работать мозг, прекращает думать. Вокруг плывут синие и оранжевые круги, слышатся странные звуки, которые долго отзываются эхом. Например, пение. Несколько часов подряд я слышал заунывную русскую песню, все пытался разобрать слова и не мог. Пел хор мужских голосов, то громче, то тише. Потом песня распалась на куски. Они перемешались между собой и звучали одновременно, приходя с разных сторон. Так прошел первый день, до вечера. Когда стемнело, нам спустили грязную канистру с водой и несколько кусков окаменевшей лепешки. Как собаки, как звери, мы лакали вонючую, отдававшую бензином воду, протирали лицо, глаза.