Крис Хаслэм - Смерть с отсрочкой

— Сколько ему лет?

— Немножко зажился на свете. Но шарики на месте. Полный набор.

— Почему мы должны тратить мой день рождения на визит по морозу к какому-то жалкому старикашке? — возмутился Ник.

— Потому что это гораздо интереснее всех твоих планов, — объявил Ленни.

Ник прикусил губу. Нет у него никаких планов. Он закурил сигарету.

— Ты что-то задумал.

Ленни сосредоточился на дороге, так как снег сократил видимость до нескольких футов.

— Я говорю, ты что-то задумал, да? — настаивал Ник. — Сразу предупреждаю: не стану обкрадывать стариков.

Ленни скорбно покачал головой:

— Прошу тебя, Николас. Не будь постоянно таким подозрительным и таким недоверчивым. Больно слышать, что ты считаешь меня способным ограбить пенсионера. — Он бросил на него слезящийся взгляд. — Тебе надо бы извиниться.

Ник попытался включить обогреватель.

— Тогда зачем мы к нему едем?

— Затем, что я из тех придурков, которые заботятся о своих ближних, — усмехнулся Ленни. — Вижу, снег будет, сразу вспомнил бедного старика, умирающего от холода и голода в большом холодильнике.

— Насколько помнится, ты говорил, что снега не будет, — напомнил Ник.

— Просто старался укрепить твой моральный дух. В любом случае, если б я думал, что снега не будет, разве грохнул бы в «Теско» столько бабок на жратву для пенсионера?

Ник вздохнул. Снежинки неслись мимо с извращенной галактической скоростью.

— А? — не отступал Ленни. — Не можешь ответить? Просто не способен признать, что на свете есть люди — врачи, спасатели, викарии и прочие вроде меня, — которые беспокоятся о нуждающихся и думают не только о себе. — Он самодовольно поерзал на сиденье. — Собирался купить тебе подарок на день рождения, Никель, потом решил подарить то, чего в магазине не купишь.

— Большое спасибо, — буркнул Ник, но Ленни еще не закончил.

— Пропадаю даром, вот что, — вздохнул он. — Вполне мог бы работать в ООН или в какой-нибудь шарашке «без границ», вместо того чтоб за тобой присматривать. — Ленни свернул к обочине, дернул ручной тормоз, заглушил мотор. Фургон содрогался под злобными порывами восточного ветра. — Вот оно, — объявил он.

Ник уставился в ночь, затуманивая стекло своим дыханием и скептицизмом.

— Что?

Ленни ткнул пальцем в ветровое окно:

— Вон там, чуть ниже по дорожке. «Глория» туда не пройдет, так что потопаем ножками.

Ник затряс головой, придав каждой согласной подобающий безнадежный вес:

— М-м-мать т-т-твою…

В гостиной Сиднея Стармена было всего одно кресло, стоявшее посреди комнаты на вылинявшем ковре, лоснясь засаленной обветшавшей обивкой. С ним соседствовал викторианский столик, некогда красивый, изящный, теперь старый, перекосившийся, с облупившейся фанеровкой, накрытый пожелтевшей кружевной салфеткой. На крышке стояли три фотоснимка в потускневших серебряных рамках, монохромное изображение выцвело, лица превратились в призрачные клубы тумана. Дальше всего от кресла располагался официальный снимок солдата — высокого сержанта, туго затянутого в форму, отчего он казался слишком толстым. Рядом портрет печальной женщины в черной шляпе и кроличьем воротнике, смотревшей прямо в объектив, как бы ожидая прямого ответа на прямой вопрос, а хорошенькая девушка на самом ближнем фото смотрела широко открытыми испуганными глазами вверх и в сторону, так что взгляд ее падал на старика, сидевшего в кресле. Никто никогда не называл Сиднея Стармена красивым мужчиной, но у него был крепкий солдатский подбородок, твердый взгляд, как у печальной женщины с портрета, и тонкие седые усы, намекавшие на живой проницательный ум. Каждый день, кроме воскресенья, он надевал рубашку с потертым воротничком и туго завязывал галстук. Час в неделю он посвящал чистке двух пар обуви. Подобно почти всем своим сверстникам, Сидней находил в рутине опору и утешение, но самой излюбленной его привычкой была выпивка. Он налил красного вина, поднял стакан перед бледными лицами на фотографиях, произнеся тост за своего отца, мать, испуганную девушку, которая отвела глаза, когда щелкнул затвор аппарата. Северный ветер рвался в дом, задувал дым обратно в камин, сотрясал двери, бросал в окна снежные хлопья, кружившиеся арктическими мошками в норфолкской ночи. Старик выпил вино в три глотка, снова налил. С конца войны каждый вечер он топит память в вине, сидя в этом кресле, за этим столиком, с которого на него трезво смотрят три лица, и каждое утро память оживает. Порой он просыпался в постели, чаще в кресле, свесив на плечо голову, со стаканом на коленях. Надеялся, что в этом кресле его найдут мертвым, с поблекшим, как на снимках, лицом, с пустой бутылкой «Скала Деи» под ногами, но на самом деле никак не доживет до исполнения надежды. Он поднялся на ноги, морщась от хруста в бедренном суставе, медленно побрел к камину. Деревянные часы на полке ежедневно съедают три минуты, но Сидней не стал бы ворчать на подобную недостачу: сам теряет целые недели, сидя в кресле и пьяно глядя в прошлое. Он вытащил зеленое полено из корзины, стоявшей рядом с топкой, бросил в огонь, наблюдая, как впившийся в кору плющ увядает в слабом пламени. Всполохи искр в топке взлетали, словно отлетавшие души, и Сидней Стармен, повернувшись, грея спину, вновь напомнил себе, что наконец решился. В 1937 году дал обещание девушке с фотографии, и, хоть клятва до сих пор не нарушена, она была столь же призрачной, как его воля к жизни. У него нет ни веских причин, ни оправдания собственной несостоятельности, он просто знает, что в первую очередь страх лишил его судьбы. Будь он книжным или экранным романтическим героем, поборол бы людей, свернул горы ради предполагаемой любви, но в реальной жизни расстояние и мелочная практичность сговорились превратить его существование в сплошное сожаление и раскаяние. Коттедж содрогнулся от очередного удара ветра, и комната наполнилась дымом. Сидней оторвался от камина, вытер горькие слезы, схватил бутылку. Грубая правда заключается в том, что он был слабым испуганным человеком, искавшим повода не возвращаться. Спрятался за преградами между Англией и Испанией, преувеличив их непреодолимость, и, вроде нервного альпиниста, устрашившегося плохой погоды, извлекал слабое утешение из сознания, что, когда небо очистится, Испания, как и коварные горы, никуда не денется, будет стоять на месте. Он дрожащей рукой поднял стакан на глазах у родителей. Мать потеряла мужа благодаря крошечному серебристому кусочку германской стали в 1918 году, в год рождения Сиднея, и после этого всегда учила сына не позволять никому — ни людям, ни обстоятельствам — становиться на пути. В конце концов урок был хорошо усвоен, думал он, потягивая вино и радуясь, что не приходится смотреть в глаза девушки.