Вольфганг Хольбайн - Кровь тамплиеров

Ее облик опроверг бы каждого, утверждавшего, что симметрию и совершенство невозможно найти в земном лице. Полные, красиво изогнутые губы, тонкий, безупречной формы нос и будто нарисованные краской брови под высоким гладким лбом… Лицо этой женщины осеняли отдаленно напоминающие кукольные, но огромные, бездонные карие глаза. На коже ее самый придирчивый глаз не обнаружил бы ни единой морщинки, веснушки или родинки и уж тем более никакого шрама или другого дефекта. Женщина, стоявшая перед священником, отличалась поистине безупречной, неестественно безупречной красотой — то была вершина, недосягаемое совершенство в образе женщины.

От этого совершенства священник сильно робел, и ему становилось неуютно.

Неуютно? Возможно, это был всего лишь недостаток знаний для сравнения, сопоставления этой неизвестной ему красавицы с другими женщинами, для представления ее в обычных жизненных ситуациях; возможно, это только создавало между ней и каждым человеком, который ей противостоял, определенную дистанцию. А может быть, это была конфронтация, негативная реакция священника на ее почти неестественную красоту, отчего он становился немного нервозным и чувствовал себя не в своей тарелке. Однако он ей улыбнулся, ибо непредвзятость, открытость и если это не помогало, то дисциплина были столь же неотъемлемыми от его профессии, как утренняя молитва. Он окунул руку в святую воду и нарисовал этой водой знак креста на лбу ребенка, которого мать держала над крестильной купелью.

— Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал он и встревоженно оглянулся вокруг, когда его слуха достиг шум, доносившийся из-за церковных стен.

Собственно, шум был едва слышен. Однако уже одно то, что священник вообще его уловил, вселило в него некоторое беспокойство, так как каменные стены церкви были достаточно толстыми, а массивные деревянные двери были созданы специально для того, чтобы не пропускать внутрь никаких могущих явиться помехой звуков. До сих пор двери служили исправно. Тем не менее священник продолжил церемонию и не пошел выяснять, что происходит на площади.

— Всемогущий Господь, — говорил священник, улыбаясь мальчику, после того как вместе с его матерью покинул главный неф и поднялся на возвышение, где красовался роскошный алтарь, — Отец нашего Господа Иисуса Христа освободил тебя от наследного греха и даровал тебе посредством воды и Святого Духа новую жизнь. — Затем он взял серебряный сосуд с елеем, умастил им кожу младенца и произнес: — Помазаю тебя целительным елеем, дабы ты всегда принадлежал к своему народу и оставался частицей Христа, который есть наш духовный пастырь, пророк и царь на вечные времена.

Он указал матери младенца на белую крестильную свечу и передал ей длинную горящую спичку.

— Возожги свет Христов! — велел он, и женщина в белом бархатном одеянии подожгла фитиль.

После этого тихим голосом заговорила мать младенца.

— Не бойся, — сказала она сыну, подражая интонации священника, — ибо я тебя освободила. Я дала тебе имя, ты — мой!

Продолжая назидания, священник на миг приподнял голову, когда сквозь закрытую дверь в Божий храм снова проникли посторонние звуки, но затем сразу же поторопился вернуться к своим обязанностям.

— Теперь нам следует перейти к молитве, — призвал он молодую женщину.

Вместе они прочитали «Отче наш».

Они еще не дочитали молитву до конца, когда одна из дверных створок неожиданно резко подалась вперед и на пороге показался темно-русый мужчина атлетического сложения, с пронизанной сединой трехдневной бородой, в распахнутом, доходящем до щиколоток плаще, под которым была видна кожаная куртка. Плохо залеченная резаная рана обезображивала его лицо. В правой руке он держал великолепный меч, клинок которого был обрызган кровью, и поэтому лишь те места, где крови не было, ярко поблескивали в колеблющемся свете свечей. Левой рукой мужчина закрыл за собой дверь и ловкими пальцами запер ее на засов, после чего поспешил к священнику и молодой женщине, которые изумленно к нему обернулись. Изумление, однако, сразу же исчезло из глаз святого отца, когда он узнал вошедшего, и сменилось выражением, которое можно было истолковать двояким образом: он хорошо знал этого человека либо потому, что состоял с ним в близком родстве, либо потому, что они долгие годы находились в дружеских отношениях. На лице служителя церкви попеременно отразились печаль, облегчение, страх и усталое равнодушие; он встал со своего места и проворно устремился к боковому выходу справа от алтаря.

Читать дальше