Шэрон Болтон - Последняя жертва

Но она ответила, что утром приходили из больницы и пообещали взять все хлопоты на себя.

На следующий день и еще в течение нескольких недель она поджидала меня у ворот сада, и я была вынуждена терпеливо выслушивать ее болтовню. А она рассказывала мне о желании Уолтера завещать свое тело науке, об отпевании, которое было совершено в больнице, при котором присутствовали только самые близкие люди. О ее планах поставить памятник мужу на местном кладбище.

Я всегда недолюбливала Эделину, и с каждым днем она мне нравилась все меньше и меньше, но после смерти Уолтера я каждое утро заставляла себя останавливаться и несколько минут слушать ее болтовню. Я уговаривала себя: она одинокая несчастная женщина, ей можно посочувствовать. Насколько я знаю, она никогда не выходила за ворота. Она оплакивала мужа и была напугана, поэтому я — но почему именно я? — должна была посвятить ей несколько минут в день.

Однако мне не пришлось мириться с этим слишком долго. Через три месяца Эделина последовала за своим мужем. Она не жертвовала свое тело в научных целях. Сомневаюсь, что Эделина при жизни хоть что-то кому-нибудь дарила, не собиралась она этого делать и после смерти.

Я подошла к перекрестку с Бурн-лейн и уловила в воздухе аромат роз — насыщенный мускусный аромат одного из самых старых сортов. Плети розового куста небрежно свисали со стены, которая окружала угловой дом. Темно-розовые бутоны почти касались земли. Я склонилась к ним. Так пахла моя мама. Она делала свои собственные духи: оставляла засоленные свежие розовые лепестки в высеченных из камня емкостях, пока не отделялось масло. Этот аромат следовал за ней по всему дому, пропитывал одежду, витал в потоке солнечного света вместе с кружащейся пылью, поджидал нас повсюду. Мама! Здесь была мама. Совсем недавно. Если идти за запахом, можно ее догнать.

Я принялась шумно втягивать носом воздух. Внезапно мне стало тяжело дышать, меня переполняло неистовое желание закричать, как кричит, испугавшись, маленькая девочка.

И наконец я поняла, словно меня ударило обухом по голове. Я наконец поняла! Моя мама умерла.

На мгновение мне показалось, что я задыхаюсь. Что больше никогда не смогу нормально дышать. Что жизни моей пришел конец, здесь и сейчас, на углу моей улицы, где одинокая испуганная маленькая девочка зовет свою маму.

Потом боль утихла, я вновь смогла дышать. Я все еще была жива, все еще здесь, все еще могла двигаться, говорить, жить. А она — нет.

Я, спотыкаясь, прошла по переулку, отперла входную дверь и бросилась к телефону. Схватила трубку и набрала номер.

— Папа, — выдохнула я, когда услышала знакомый голос на другом конце линии. — Это я.

Я долго говорила с отцом по телефону, но ничего не могу вспомнить из нашего разговора. После того как мы пожелали друг другу спокойной ночи, я сидела у открытого окна в темной спальне. Просто сидела, не думая ни о чем.

И тут раздались крики.

На секунду, показавшуюся вечностью, я замерла, не в состоянии пошевелиться. Я даже не пыталась понять, о какой опасности предупреждают эти крики. Поэтому просто сидела у окна, позволив своему телу самому принимать решения: подняться, включить учащенное дыхание, прийти в состояние полной боевой готовности.

Еще одной реакцией на это — вынуждена признаться — было желание спрятаться. Закрыть окна, запереть двери, не зажигать свет и сжаться, присев на корточки. Но потом я сообразила, что кричал ребенок. Я встала и высунулась из окна, пытаясь определить, откуда доносятся крики. Однако окна на тыльной стороне дома выходили в основном на поля и лес.

Я побежала вниз, натянула сапоги, морщась от боли в лодыжке, и открыла входную дверь. В соседних домах на верхних этажах горел свет, но крики раздавались не в одном из ближайших ко мне домов. Я пошла по переулку.

Когда я подошла к углу, в дверях своего дома показался Дэниел Хьюстон. Он поспешно натягивал свитер.

— Кричат у Паулсонов, — сказал он, заметив меня. — В длинном доме.

Он свернул за угол, я — за ним. Мы спустились по холму… и вдруг распахнулась дверь дома Паулсонов, и вся семья высыпала на улицу. Мать на одной руке несла хнычущего малыша не старше двух лет, а другой тянула за руку мальчика лет семи. Тот истерически кричал. Мужчина преклонных лет едва переставлял ноги. Он опирался на молодого мужчину, который шел, спотыкаясь, схватившись за свою руку. Все пятеро, казалось, были объяты ужасом. Мать встретилась со мной взглядом.