Уоррен Мерфи: Рождение Дестроера

– Вот и отлично. Как Мэри, как ребятишки?

– В порядке.

– Передавай привет. Как-нибудь обязательно загляну к вам.

– Будем рады.

Губернатор повесил трубку. Поглядев на телефонную трубку в руке, Джонсон прорычал: «Иди ты к дьяволу!» и швырнул ее на рычаг.

Ругательство заставило вздрогнуть его секретаршу, неслышно вошедшую в кабинет той особой походкой, которую она выработала специально для глазеющих заключенных.

– К вам священник и еще один человек. Пригласить?

– Нет. Пусть священник идет к осужденному. Сопровождающего проводите к месту казни. Мне с ними встречаться ни к чему.

– А как же ваш тюремный капеллан? Вам не кажется странным, что …

– Быть палачом – вообще странное занятие, мисс Скэнлон, – прервал ее Джонсон. – Делайте то, что я сказал.

Он повернулся вместе с креслом к кондиционеру, из которого в кабинет струился чистый прохладный воздух.

Лежа на спине с закрытыми глазами, Римо Уильямс беззвучно постукивал себя пальцами по животу. А на что, собственно говоря, похожа смерть? На сон? Спать он любил. Почти все любят поспать. Так чего бояться?

Если глаза открыть, виден потолок. Но с закрытыми глазами, в созданной им для себя темноте, он становился на мгновение свободным, свободным от тюрьмы и от людей, которые хотят отнять у него жизнь, от серой решетки, от резкого света лампы под потолком. Темнота умиротворяла.

В коридоре послышался мягкий ритм приближающихся шагов. Звук громче, громче. Шаги смолкли. Бормотание голосов, шелест одежды. Звон ключей и лязганье отворяющейся решетки. Римо моргнул от яркого света. На пороге камеры стоял монах в коричневой рясе, сжимая в руке черное распятие с серебряной фигуркой Христа. Темный капюшон затенял лицо. Глаз не было видно. Он держал распятие в правой руке, а левая была спрятана под складками рясы.

– Вот и священник, – отходя от двери, сказал надзиратель.

Римо сел, спустив ноги с койки и опершись спиной о стену. Монах стоял неподвижно.

– Святой отец, у вас есть пять минут, – проговорил охранник. Снова щелкнул ключ в замке.

Священник кивнул. Римо жестом указал ему на свободное место на койке.

– Благодарю.

Монах присел рядом, держа крест перед собой, как наполненную до краев лабораторную пробирку. У него было суровое, в морщинах, лицо. Впечатление было такое, словно оценивающий взгляд его голубых глаз прикидывает, как бы ударить, а не спасти душу. В свете лампы на его верхней губе поблескивали капельки пота.

– Хочешь ли ты спасти душу свою, сын мой? – спросил монах, чересчур громко для такого вопроса.

– Конечно, – ответил Римо, – кто же не хочет?

– Хорошо. Сумеешь ли ты, обратясь к собственной совести, совершить акт самоочищения?

– Я плохо разбираюсь в этом, отец…

– Понятно, сын мой. Господь да поможет тебе.

– Ага, – вяло произнес Римо. Может, если закончить побыстрее, останется немного времени на последнюю сигарету?

– Грешен ли ты?

– Не знаю.

– Нарушал ли ты заповедь Господню, гласящую: «Не убий»?

– Я не убивал.

– Сколько человек?

– Во Вьетнаме?

– Вьетнам не считается.

– То есть это не было убийством?

– Убийство на войне не есть смертный грех.

– А в мирное время? Если мне говорят, что я убил, а я на самом деле не убивал?

– Ты имеешь в виду свой приговор?

– Да.

Римо уставился себе в колени. Так это может продолжаться всю ночь!

– Ну, в этом случае…

– Ладно, отец. Каюсь. Я убил этого человека, – соврал Римо.

У выданных ему серых брюк из свежего твида даже не будет шанса поизноситься.

Римо заметил, что капюшон у священника тоже новехонький. Но что это? Неужели монах улыбается?

– Алчность?

– Нет.

– Воровство?

– Нет.

– Прелюбодейство?

– Секс, что ли?

– Да.

– Было. Помыслом и действием.

– Сколько раз?

Римо чуть было не начал на самом деле подсчитывать, но вовремя спохватился.

– Не знаю. Мне хватало.

Монах кивнул.

– Богохульство, неправедный гнев, гордыня, зависть, чревоугодие?

– Нет, – уверенно ответил Римо.

Тут монах наклонился вперед, так близко, что Римо заметил табачный налет на его зубах. Ноздри ощутили легкий запах дорогого лосьона после бритья.

– Чертов трепач! – прошептал монах.

Римо отпрянул, руки непроизвольно дернулись вверх, как бы защищаясь от удара. Склонившись вперед, монах не шевелился. По его лицу расползалась ухмылка. Священник ухмылялся: охранникам не было видно, мешал капюшон, а у Римо не было никаких сомнений. Последнее издевательство властей над ним, над Римо, – курящий, ухмыляющийся, богохульствующий священник!