Петр Катериничев - Корсар. Наваждение

– Своими ушами слышали, своими очами бачили?

– А то… – Волин усмехнулся, добавил: – Как выражается нынешняя переходная молодежь.

– Не только. Отчего – переходная.

– Откуда ушли – уже не помнят, куда придут – еще не знают.

– Как все мы. И – всегда.

Волин покачал головой:

– Когда-то на восходе века, когда мы все еще журчали ручьями ранними весны…

– От кого я уже слышал подобное?

– Не важно.

– Мне – важно.

– Вспомнишь потом, Корсар. Просто некогда… люди не просто помнили – испокон знали и свое предназначение, и свой путь. И оставляли это в названиях тех селений, где жили.

– Я читал. «Яруса» – правильное название искаженного «Иерусалим», а уж название «этруски» – и перевода не требует: «Это – русские».

– Есть более сложные, составные… Пример? Калуга, старинный русский город. К-АЛУ-ГА. Где «К» – предлог, «АЛ» – алый, красный, восход, солнце; кстати, сочетание «ал», «эл», «эль», «кр», «хр» – «хорст», «корст», где слова «хороший» и «красный» взаимно заменяют друг друга.

– И «ст» – если вставить пропущенные гласные, означает – «стать», «сделаться», а если по большому счету, то «сотворение», – согласно кивнул Корсар. – А Хорст – это древнеегипетское божество с головой сокола, приветствующее восход солнца… А сокол – символ рассвета и Господа: Сына, Отца и Святого Духа… Отсюда и Корсары, и Корсаковы… А еще «сокол» это – «колос». Так?

– Ну это все – к слову, – быстро проговорил Волин. – Вернемся к названию или, точнее, этнониму «КАЛУГА». Что осталось?

– «ГА». – Корсар несколько смущенно улыбнулся. – Ну, это я и сам знаю: с санскрита «га» это «путь», «дорога». Тогда получается, КАЛУГА, «К-АЛУ-ГА», это – Путь к Богу…

– В мире – нет случайностей. Ведь и Циолковский говорил не только об освоении космического пространства реактивными приборами, он, как и Федоров, больше всего думал о будущем, «лучистом человечестве», о жизни вечной после Воскресения…

– А пока…

– А пока – всё как всегда, – тихо произнесла Ольга.

– «Все было – как всегда… Мир праздничный и зыбкий струился по годам, усталый от погонь… Лишь талая звезда в твоей ночной улыбке блестела, как вода, и грела – как огонь» [53], – напел Корсар.

– И это – тоже, – невесело улыбнулась Ольга. – Люди пытаются обменять завещанное им, заветное, исконное, алое, светлое, святое… на что попало.

грустно прочла Ольга и посмотрела куда-то в сгустившуюся тьму. Там, вдалеке, угадывалась река, и за нею – столетний бор, и дальше – громадная страна…

– «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская! – чуть смежив ресницы, нараспев снова начала читать Ольга. – Многими красотами прославлена ты: озерами многими удивляешь, реками и кладезями, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями и птицами разными, бесчисленными городами великими, селами славными, садами монастырскими, храмами Божьими и боярами честн ы ми… Всем ты преисполнена, земля Русская, о Православная вера христианская!» [55]

– Теперь ты понял, Корсар?

– «Жизнь коротка, искусство – вечно»?

– Нет. Люди – разумны и… – начала Ольга, но продолжил Волин:

– Люди точно знают, что они – смертны. И знание это – ложно. – Лицо Волина стало похожим на каменное изваяние, тысячелетия простоявшее где-нибудь на острове Пасхи или на ковыльном кургане Великой степи. – Страх – это плата за то, что люди называют разумом.

Через великолепную оптику снайперского прицела, окруженный лучистым ореолом то ли рефракции, то ли интерференции, стол под деревом смотрелся идиллически: светящиеся рубиновым, золотым и прозрачно-белым – наливки, янтарный чай в стаканах в серебряных подстаканниках, охровая сдоба; сверху лампа-молния в рое сверкающей блестящими крыльцами мелкой ночной живности – мошек, мушек, мотыльков; время от времени то один, то другой мотылек попадал мохнатыми крыльцами под восходящий поток пламени керосинки и, вспыхнув на мгновение, трепеща падал на траву…