Эрик ван Ластбадер - Завет

— Храм, расположенный в тихой заводи бедняцкого квартала, слишком далеко от течения парадной религиозной жизни Венеции, обходили своим вниманием меценаты и богатые прихожане, — рассказывал Браво, пока они с Дженни шагали по узкой улочке. — Постепенно церковь Сан-Николо превратилась в прибежище фанатиков, стекавшихся сюда для умерщвления плоти.

— Но как тогда она вообще сохранилась до сегодняшнего дня?

— Хороший вопрос. Отчасти благодаря средствам, пожертвованным женским монастырем Санта-Марина Маджоре. Монастырь расположен здесь же, рядом с Сан-Николо. По крайней мере, именно на эти деньги церковь реконструировали в четырнадцатом веке.

— Это наверняка обошлось в целое состояние, — заметила Дженни. — Хотела бы я расспросить тех монахинь, как они умудрились провернуть такое великое дело.

Внутри церковь была прекрасна строгой, холодной красотой; роспись кисти Тьеполо, изображающая святого Николая, внушала невольное благоговение. Они стояли под центральной апсидой, увенчанной византийским карнизом седьмого века. В этот ранний час они были почти единственными посетителями церкви, но снова и снова слышали далекое эхо приглушенных голосов, напоминающее плеск воды в каналах, шорох открываемых и закрываемых дверей, шелест шагов по каменному полу.

Браво остановил проходившего мимо священника.

— Простите, святой отец, вы можете что-нибудь сказать об этой монете?

Священник был глубоким стариком, лицо его изрезали многочисленные морщины, и обветренная кожа напоминала искусно выделанную шагрень. Длинные, абсолютно седые волосы и борода остро нуждались в расчесывании, так что он напоминал скорее не служителя церкви, а одного из тех самых нищих, в честь которых получил название квартал. Несмотря на солидный возраст их обладателя, живые черные глаза смотрели на Браво пронзительно, словно заглядывая в самую душу. Священник долго буравил его изучающим взглядом, а потом улыбнулся и взял в руки протянутую монету. По этим рукам никакой наблюдатель не догадался бы о возрасте святого отца: они выглядели так, словно священник был по меньшей мере втрое младше. Собственно говоря, преклонный возраст выдавали лишь морщины на его лице. Прочие печально известные приметы старости начисто отсутствовали.

Священник бегло осмотрел лицевую сторону монеты, затем перевернул ее ловкими, как у фокусника, пальцами, кивнул сам себе и поднял взгляд на Браво. В глубине его глаз, освещенных изнутри неведомым знанием, плескался то ли смех, то ли удовлетворение.

— Пожалуйста, подождите здесь, синьор, — попросил он, склонив голову.

Забрав монету, святой отец исчез за одной из колонн. Наступила тишина. В лучах света кружились оседающие пылинки, солнечные зайчики яркими пятнами рассыпались по мраморному полу, вызывая в воображении охапки свежих цветов на рыночной площади. Мимо, шагая точно в унисон, словно повинуясь заповеданному им Господом неслышному ритму, одна за другой прошествовали три монахини, спрятав руки под черными одеяниями.

— Уверен, что стоило отдавать ему монету? — спросила Дженни.

— Честно говоря, не знаю, — сказал Браво. — Но что сделано, то сделано.

Двое священников, один худощавый и повыше ростом, другой пониже, плотный и круглый, точно винный бочонок, приблизились к ним со стороны северного нефа, о чем-то тихо беседуя. Лица их были низко опущены и оставались в тени.

— Я пойду за ним. — Дженни неожиданно дернулась, и удивленные священники остановились, перешептываясь. Браво схватил девушку за руку. Немного постояв, служители повернули обратно и ушли, растворившись среди теней.

— Послушай, Браво…

Он приложил палец к губам.

— Когда речь идет о безопасности, командуешь ты, без вопросов. Остальное предоставь делать мне самому, ладно?

Она отступила, вспыхнув от гнева. Браво видел, что Дженни испытывает тревогу из-за того, что вынуждена уступить ему контроль над ситуацией, и понимал, что она все еще сомневается в его интуиции, в мотивах его поступков и — что было хуже всего — в силе его духа. Неважно, что они с нею были близки, — между ними по-прежнему зияла пропасть недоверия. Словно обоюдная страсть была всего лишь преходящим миражом… Браво был так счастлив вчера вечером, когда они оказались в Венеции. Он чувствовал, что стоит на пороге чего-то, к чему стремился всю жизнь, чего-то настолько серьезного и важного, что он наконец освободился бы от чувства вины, преследовавшего его со дня смерти Джуниора. Но теперь Браво внезапно увидел себя со стороны, словно явь незаметно перешла в сон, — неведомо где, неведомо когда… Окружающий мир потерял всякую определенность, под ногами был тонкий лед, еще немного — и он потеряет равновесие и провалится в обжигающе холодную темную воду…