Михаил Зайцев - Наследник волхвов

И Виктор продолжил перечислять свои боли и неудобства, матерясь и стеная, угрожая врагам и требуя от друга сочувствия. Сергачу и самому было несладко, однако считаться, кому хуже, — последнее дело. Он не перебивал Виктора, пусть выговорится, может, и полегчает — Игнат попробовал отключиться от внешнего мира хотя бы на минуту и обдумать услышанное от Виктора хотя бы в самых общих чертах. Он закрыл глаза.

— Я знаю, меня ждет страшный конец! — жаловался Фокин. — Мне страшно за невесту! За мою невесту! Как она сможет жить спокойно, когда... — Виктор заметил, что у Игната закрыты глаза, и закричал: — Сергач! Игнат, ты живой? Сергач, мать твою в...

— Живой я! Живой. — Пришлось открыть глаза. — Маму мою оставь в покое, пожалуйста. И вообще, завязывай с руганью, надоело. В Москве ты был пай-мальчиком, стоило выехать за Кольцевую — через слово то «мать», то «хер». Стыдно, Виктор Анатольевич!

— Сергач, блин, ты...

— А это уже плагиат: «блин» — моя обычная присказка. Угомонись, Витя, кончай истерить. Истерика делу не...

— Нам никто и ничто не поможет! Мы в заднице, мы...

— Ай, молодца! Нашел достойную замену вульгарному слову «жопа», хвалю! И соглашаюсь — да, брат, мы в жо... пардон, в заднице. Нас связали, но очень и очень осторожно, заметил?

— Ни хрена себе, «осторожно»! У меня...

— И у меня руки болят, ноги ноют, в груди давит, однако кровавых рубцов на коже не останется. Размышляем дальше: нас не истязали, местный властелин приказал беречь наши «шкурки», мы...

— Мне затыкали...

— Рот галстуком, я догадался. Не даешь подумать про себя, не мешай хотя бы размышлять вслух, о'кей?

— За каким хе...

— За таким, что лучше размышлять, чем паниковать, согласен? Наши «шкурки» берегут, согласись, мы...

— У тебя...

— Да! Морда в крови и, тебе не видно, еще и шишка за ухом, но это мелочи. Нас берегут — это раз. Зачем-то починили «Ниву» — это два. Думаю, у старосты в гараже стояла тачка той же породы, что и наша, пока с...

— Игнат!

— Не мешай! Пока с местной «Нивы» снимали стекло, нас мариновали, а...

— Сергач!!! Посмотри направо! Смотри — елки на опушке шевелятся!

— Это не елки, — машинально поправил Игнат, поворачивая голову. — Это сосенки и... И они, черт возьми, действительно шевелятся, блин...

Солнце уже не отражалось в ветровом стекле «Нивы». Заметно похолодало, красный шар солнца совсем остыл и, скрывшись за верхушками деревьев, светил, как маломощная лампочка за шторами. Витю еще видно отчетливо, а сосновый подлесок выглядит темно-зеленым сугробом. И в мохнатом сугробе происходит шевеление. Кто-то или что-то движется к открытому пространству, на котором вытянулись мачты сосен. Кто-то или что-то... нет, все же — кто-то. Мелькнул силуэт головы, показалась рука, разгребающая колючие массы, послышался шорох шагов, из лесу вышел...

— Игнат! Кто это? Не вижу!..

Сосна, к которой привязан Игнат, растет не намного, но ближе к опушке. В сумраке, как и в морских глубинах, каждый метр видимости — ценность.

— Это, Витя, конечно же, господин староста пожаловали! Собственной, так сказать, вельможной персоной. Здрасте, гражданин палач. Сигареточкой не угостите приговоренного к казни, а?

Староста, стряхивая с плеч сосновые иглы, ответил Сергачу в том же шутливо-вежливом тоне:

— Курить в...в...вредно.

Игнат собрался высказаться о безобидности курения в сравнении с риском опухоли мозгов вследствие застарелой контузии, о заикании как вторичном признаке импотенции, о фобии Наполеона и о комплексе Мюнхгаузена, на языке у Сергача вертелась едкая фраза, готовая ужалить больно и прицельно, но Игната опередил Фокин:

— Ты! Мать твою! Гаденыш! Урод контуженый!!! Ты, в лоб твою мать, будешь совсем дурак, если с нами случится плохое! Ты понял?! За нас можно получить выкуп, ты понял?! И срок, твою мать, за нас можно схлопотать! Пожизненный! Выбирай, урод моральный! За нас заплатят в баксах столько, сколько тебе, образина с моргалками, и не снилось! Мы важные люди, мы...

И так далее, и тому подобное. Ярко и горячо. С брызгами слюны и проверкой на прочность веревок. Фокин сулил за себя и Сергача баснословные барыши или жуткие кары, матерился, драл горло, а староста меж тем спокойненько прогулялся к «Ниве» — мимо Сергача прошел на расстоянии плевка, — огладил ветровое стекло, заглянул в салон, к заднему диванчику наклонился, покачал досадливо моргающей головой. «Недоволен, что обивку испачкали мои кровавые сопли», — догадался Игнат.

Фокин, не обращая внимания на безразличие слушателя, будто на аукционе, взвинчивал цену за свою и Сергача жизни, все изощренней и многозначительней становились его угрозы в адрес «контуженой гадины», а про маму заики Виктор говорил такое — даже Игнат невольно присвистнул.