Найджел Маккрери - Тихий омут

— Сделаю. Что-нибудь еще?

Лэпсли немного подумал.

— Да… проверьте нераскрытые дела, связанные с отравлением. Посмотрите, использовался ли раньше этот… колхицин. Шансов немного, но, может, повезет. Вряд ли это простое отравление, все здесь предусмотрено.

Эмма кивнула и вышла. Дверь захлопнулась за ней, и Лэпсли вновь остался отрезанным от офисного шума. От всякого шума, кроме собственного дыхания и шороха одежды при движениях. И если он будет сидеть очень тихо, то установится полная тишина.

Тишина. Благословенное состояние, которое он любил больше всего и которого так редко можно было достичь.

Когда Лэпсли рассказывал о синестезии, большинство людей либо не верили ему, либо их обуревало любопытство. Они спрашивали об ощущениях и сочувствовали, как могли, но никогда по-настоящему не понимали, даже доктора и психиатры. Они так и не поняли, каково это — быть постоянно атакуемым нежданными ощущениями. Постоянно попадать в засаду незапланированных приливов вкуса… приятного или отвратительного, но всегда непрошеного.

Как объяснить, что он не мог слушать радио, смотреть телевизор, никогда не был на спортивных соревнованиях или на концерте из страха, что случайный вкус во рту, спровоцированный неожиданным звуком, может вызвать рвоту? Как им сказать, что не можешь проводить вечера с приятелями в пабе, потому что шумная атмосфера похожа на вливающуюся в рот струю прогорклого сала, которое перебивает вкус пива, виски и всего остального, чем ты пытаешься его заглушить? За отстраненность и неучастие ни в чем он приобрел в полиции репутацию нелюдимого человека. А на самом деле Лэпсли просто не в состоянии быть другим. Он не может ни в чем участвовать. У него ощущение, что он медленно сходит с ума.

Даже питаться вне дома было трудно. Когда он и Соня только начали встречаться, то пытались изредка куда-нибудь выбираться, чтобы пообедать, однако вынуждены были искать рестораны, где не было музыки. Но даже там тихие разговоры других людей приправляли все блюда, от закусок до кофе, привкусом крови. Какое бы основное блюдо он ни заказывал, мясо всегда по вкусу казалось сырым. Через какое-то время они вовсе перестали есть вне дома, за исключением дней рождения Сони, и тогда Лэпсли специально готовил себя к неприятному вечеру. И положа руку на сердце, это было просто нечестно по отношению к ней.

И не только к ней. С течением времени Лэпсли понял, что ест все более простую пищу из-за того, что жизнь на работе была трясиной из не гармонирующих друг с другом вкусов. Верхом роскоши для него было сидеть в тихом доме и есть рис или макароны.

Тихий дом. Дом без жены и детей.

Соня попыталась понять. Сама не любительница выходить из дома — работа медсестры занимала большую часть ее времени, а отдых почти все остальное, — она ценила согласие между ними. Они подолгу гуляли в лесу. Он читал, тихо сидя в кресле, а она вышивала гарусом по канве или разгадывала кроссворды.

Островок покоя и умиротворения просуществовал точно до того момента, когда Соня неожиданно забеременела. Двойней.

Лэпсли отчаянно любил своих детей. И еще он их ненавидел. Вернее, ненавидел постоянный шум: визг, когда они были маленькими, и крики и ссоры, когда они подросли. Затычки в ушах помогали, работа в офисе допоздна и долгие прогулки в одиночку помогали еще больше, но это лишь увеличивало нагрузку на Соню, которая должна была одна следить за детьми и домом. Мало-помалу он обнаружил, что теряет с ними связь, глядя со стороны, как они справляются без него.

Теперь он уже не помнил, кто — он или Соня — предложил разъехаться. Оба, видимо, думали об этом, и когда один поднял эту тему, почти мимоходом, другой ухватился за нее. Они назвали это «пробным проживанием раздельно». И, как многие из временных решений, оно постепенно становилось постоянным, и не было признаков того, что «раздельное проживание» когда-нибудь закончится. Они все еще поддерживали контакт, но все больше отдалялись друг от друга. Не по его вине и не по ее — они просто расходились в разные стороны.

Лэпсли вздохнул. Лучше пойти выяснить, чего хочет суперинтендант. Он выбрал такой путь к его кабинету, одному из нескольких настоящих кабинетов во всем здании, который позволял пройти мимо минимального числа людей. «Кабинет» — это громко сказано. В действительности просто часть офисного, как это называется, «этажного пространства», отделенная панелями из матового стекла, — но по крайней мере хоть что-то. Когда он подошел к кабинету, личная помощница суперинтенданта хмурилась.