Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Целую неделю я каждый день приносил новые письма Хэмишу Гилфитеру в его гостиницу в Риальто, потому что как можно было вместить в одном письме все, что я хотел сказать Марчелле? Однажды я уже попытался вложить все свои чувства в один-единственный поцелуй.

Частенько Хэмиша Гилфитера не оказывалось у себя. Когда же я поинтересовался у владельца гостиницы, где тот пропадает, ответом мне послужила улыбка и лукавое подмигивание.

— Он очень интересуется венецианским искусством, наш шотландский торговец, — намекнул он.

В следующий раз я поинтересовался у Хэмиша Гилфитера, зажила ли рука Сесилии Корнаро. Я не видел художницу с тех самых пор, как разъединил ей пальцы.

— В высшей степени удовлетворительно! Она сама не скажет вам об этом, но она вам очень благодарна. — На скулах торговца выступил неяркий румянец. — У нее доброе сердце. Знаете, что она все-таки приехала в Эдинбург, когда моя жена умирала? Правда, было уже слишком поздно писать портрет, который мне так хотелось оставить на память о ней. Но, когда моя бедная Сара скончалась, она сидела и часами слушала о моих страданиях и горе. Она говорит, что ей нравится шотландский акцент.

Дорожные сундуки Хэмиша Гилфитера отправились обратно в Шотландию, набитые муранским стеклом, завернутым в венецианское кружево. Он с мрачным видом сообщил мне, что Мингуилло отправляет ему вслед большую партию «Слез святой Розы», несмотря на его протесты. Я же, в свою очередь, немедленно и подробно проинформировал его об убийственной природе этой жидкости.

— Даже если бы я не услышал подтверждения от вас, то все равно заподозрил бы нечто подобное, — прорычал он. — Можете быть спокойны: немедленно по прибытии я уничтожу дьявольское снадобье.

Без Хэмиша Гилфитера Венеция, казалось, опустела. Он оставил для меня записку, написанную на безупречном итальянском: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что в один прекрасный день я увижу вас в Арекипе, и смею надеяться, что под руку вы будете держать нашу дорогую Марчеллу».

Я стал работать еще усерднее, так что у меня совсем не оставалось времени на сон. Мне хотелось купить Марчелле платье с шелковыми рукавами.

Марчелла Фазан

Я исповедалась в своей обычной манере, кратко и без особых затей. Духовник отпустил меня с легким покаянием: он явно не имел понятия о драме, которая разыгрывалась по нашу сторону решетки. Затем я быстро пересекла двор и скользнула внутрь sala de profundis, сознавая, что нахожусь под постоянным наблюдением Шакалов.

Я присоединилась к группе испуганных монахинь, дрожащими голосами поющих «Salve Regina misericordiae» [169] Старинный церковный гимн «Славься, Царица Небесная и милосердная». вокруг тела Рафаэлы.

Моя подруга лежала на деревянном катафалке, в каждом из четырех углов которого горело по большой свече. Рафаэла выглядела незнакомкой в полном монашеском облачении: в реальной жизни она старательно избегала надевать его. Пожалуй, только увидев ее в черно-белом строгом платье, я смогла убедить себя, что она действительно умерла. Любящие служанки положили у ее висков белые розы, и их аромат смешивался с запахом горящих свечей.

А вокруг нее висели старые портреты умерших монахинь.

Монахиню нельзя рисовать при жизни. Кажется, еще сто лет тому назад, в Венеции, мне об этом сказала Сесилия Корнаро. А мы с Рафаэлой только посмеялись над этим обычаем. И вдруг я осознала всю невыносимую горькую правоту этого утверждения.

Я захватила с собой бумагу и пастельные краски. Я не боялась, что Шакалы попробуют остановить меня: в этот день даже им должно было хватить нашей боли и страдания. Я много раз рисовала лицо Рафаэлы, но еще никогда вот так, когда оно выглядело неподвижным и печальным, почти уродливым от удивления, как будто она не ожидала, что vicaria внезапно прибегнет к насилию и застанет ее врасплох. Одна глазница у нее почернела, окруженная синими и багровыми тенями. Та часть головы, которой vicaria ударила ее о край ванны, опухла, что было заметно даже под вуалью. Эрменгильда не стала прикрывать рану цветами. Прислонив костыль к стене подле двери, я дрожащими руками разложила свои материалы. После того как я зарисовала в мельчайших подробностях каждую из ран Рафаэлы, Розита и Маргарита незаметно поставили свои подписи под рисунком, подтверждая полное его сходство с оригиналом. И тогда я начала рисовать Рафаэлу такой, какой знала ее.

Группами по двое и трое монахини подходили к телу Рафаэлы, шептали слова молитвы, плакали и смотрели, как я рисую. Эрменгильда и Хавьера изо всех сил старались сделать так, чтобы я ни на мгновение не оставалась одна. Похоже, все понимали, что только на людях мне ничего не грозит, и я то и дело оказывалась в сплошном окружении скорбящих монахинь. Если не считать Шакалов, у vicaria больше не было сторонников в монастыре, зато многие боялись ее настолько, что готовы были сделать вид, будто не замечают ее поступков.