Лоран Ботти - Проклятый город. Однажды случится ужасное...

Нет. Это воспоминание он хотел не обнаружить, а скорее скрыть. К тому же пара была обнаженной… Мужчина и женщина обнимались стоя, как будто были где-то на улице, но в то же время были обнажены, словно собирались заняться любовью.

Бастиан еще некоторое время любовался картиной — без сомнения, она была лучшей из всех работ матери и заслуживала самого почетного места в доме. Она словно бы излучала любовь.

На мгновение его охватила безумная надежда: а может быть, мать хотела сделать им сюрприз? Может быть, она просто дорабатывала какие-то детали, добиваясь, чтобы картины стали еще более живыми?..

Уже не колеблясь, он схватил следующую картину за угол рамы и повернул к себе, торопясь найти подтверждение своей догадки.

И в ужасе отшатнулся.

Фон был темно-серый — угольный, антрацитный, почти черный… По нему расходилось нечто вроде красной ауры, сердцевина которой была темно-багровой… Картина не была безобразной, о нет! Но… это не была картина его матери. Никогда один и тот же человек не смог бы создать две картины, насыщенные настолько противоположными эмоциями. И такое сочетание красок, от которого все холодело внутри, было совсем не в стиле Каролины Моро… Теперь Бастиан вспомнил, где уже видел такое небо: у матери над головой, в тот день, когда Жюль погиб под колесами машины…

На секунду Бастиан закрыл глаза — он не был уверен, что хочет всмотреться в картину и увидеть то, что она на самом деле изображает.

Когда он открыл глаза, изображение предстало перед ним со всей отчетливостью: багровое пятно в центре картины было тельцем ребенка. И одновременно — одной сплошной раной, откуда во все стороны растекалась кровь. Проследив за одним из широких размытых лучей красной ауры вплоть до того места, где она тускнела, сливаясь с темно-серым фоном, Бастиан различил в углу картины лезвие ножа… По сравнению с размерами ребенка — это был почти младенец — оно выглядело огромным.

Острая жалость сдавила Бастиану горло. Он понял, что ошибался: это действительно нарисовала она… его мать.

Чувствуя, как сердце колотится чуть ли не в горле, Бастиан снова развернул картину к стене. Может быть, хватит? — спросил он себя. Но решил, что нет. Он должен узнать истину. Он пойдет до конца.

Быстрым движением он развернул к себе третью картину.

«Пожар», — подумал Бастиан; это первое, что пришло ему на ум. Картина словно плавилась прямо на глазах. Она, как и первая работа, состояла из множества оттенков, но если на первой картине оттенки были голубого цвета, то на этой — красного, желтого и оранжевого. И снова Бастиан поразился жестокой силе материнского таланта, которой до сих пор в нем не подозревал. Как будто ее привычную живопись озарил какой-то неведомый гений — по крайней мере, в свои двенадцать лет он не мог сформулировать это иначе. Языки пламени перед его глазами словно танцевали — хотя, возможно, Каролина Моро рисовала не огонь, а снова облака. Потребовалась какая-то очень необычная техника, чтобы воспламенить облака.

Однако эта картина никак ему не поддавалась: невозможно было угадать то, что скрывалось среди языков пламени. Как будто в них все сгорело. Может быть, это и была идея картины: показать, что раньше здесь было нечто, которое теперь полностью уничтожено и уже никогда не возродится.

Бастиан чувствовал себя немного странно: в его мозгу одна за другой рождались идеи и целые концепции, понимание которых требовало зрелости и опыта. С другой стороны, он еще никогда не чувствовал себя настолько взрослым — причем эта перемена свершилась всего за один день, в течение которого он курил, говорил с умершими во время спиритического сеанса, целовался с девушкой, смог спастись от белых теней и тайком пробрался в мастерскую матери — небольшую деревянную постройку, утопающую в непроглядном тумане Лавилль-Сен-Жур.

Наконец он повернул к стене третью картину. Оставалась четвертая и последняя, стоящая на мольберте. Он уже видел за слегка сползшей тканью черные мазки, не сулившие ничего хорошего…

С тяжелым сердцем Бастиан приблизился к мольберту и осторожно, поскольку краски могли еще до конца не высохнуть, снял закрывавшую его ткань.

Он долго смотрел на эту картину. Сердце у него громко колотилось, во рту пересохло, в горле застрял ком.

Черный цвет не был основным фоном картины, как он ожидал вначале. Черного и белого было поровну — эти краски соединялись, но не смешивались, не создавали переходных серых оттенков (такой четкий контраст наверняка бы удивил Бастиана, если бы другие эмоции не оказались сильнее этого удивления). С первого взгляда он решил, что на картине изображен туман… туман в ночи. Но за его очертаниями, конечно, скрывалось что-то другое… лицо! Точнее, лишь приблизительный набросок лица, исполосованный грубыми красными штрихами, — неслыханная вещь для Каролины Моро, кажется, за всю жизнь не прочертившей ни одной прямой линии! Скорее даже это была… морда, а не лицо, — перекошенная, темная и мертвенно-бледная одновременно, словно древняя актерская маска, раскрывшая рот в немом крике… Лицо без губ, без носа, как будто наклеенное на голый череп… Искаженное ненавистью или болью.