Лоран Ботти - Проклятый город. Однажды случится ужасное...

Несколько секунд отец Картло смотрел на нее, не ощущая страха. Он знал, кто это, — не точно, поскольку лица вошедшего нельзя было разобрать, но в одном был уверен: это человек, родившийся в Лавилле, и он пришел сюда явно не с дружескими намерениями. В любом случае, священник знал, что рано или поздно это случится. По всем законам жанра ему нужно было схватить распятие и пузырек со святой водой — и тогда комнату озарило бы Божественное сияние… если бы в жизни все было так же, как в мистических триллерах.

Несмотря на пары алкоголя, все еще заволакивающие сознание, и вопреки своей давней готовности принять любую участь, священник почувствовал, как страх все же понемногу им завладевает. И когда существо одним рывком содрало кожу со своего лица, кюре из собора Сен-Мишель успел лишь подумать о том, что Сюзи Блэр, может быть, еще сумеет осуществить свои намерения… и о том, что его самого Бог никогда не простит.

Бастиан стоял посреди мастерской вот уже несколько минут.

Трижды он чуть-чуть приоткрывал дверь и выглядывал в сад — там все оставалось по-прежнему. Ни одной души, живой или мертвой, плотской или нематериальной. Лишь молочная пелена тумана, который стал более прозрачным.

Недавнее явление белых теней заставило его на какое-то время забыть о своем первоначальном намерении, и теперь он ждал, сам не зная, чего именно, — может быть, пока пройдет страх (но пройдет ли он когда-нибудь полностью?). При этом Бастиан почти невидящим взором осматривал обстановку, которой никогда раньше не видел — небольшую софу, взявшуюся непонятно откуда, с грудой маленьких подушечек, деревянный стол, заваленный тюбиками с красками и кистями, мольберт, цветы в вазах, — и спрашивал себя: это в самом деле было? я в самом деле их видел?

Он не знал ответа. Он вспоминал о том, что у некоторых девочек-подростков во время месячных появляется невероятная энергия, от которой перегорают лампочки и бьется посуда; о том, что женщины оказывались способными в одиночку поднять грузовик, если под колесами были их дети… Может быть, призраки, которых он видел, были вызваны его собственной психической энергией? Благодаря ей они материализовались… Других объяснений тому, что случилось, у него не было.

Бастиан продолжал стоять неподвижно, ощущая полное замешательство. Вопросы, вопросы…

Затем в последний раз приоткрыл дверь. Сад был таким же — спокойным и безмятежным.

Бастиан осторожно закрыл дверь.

Картины были здесь. Четыре — одна на мольберте и три у стены. Все они были закрыты от глаз: три повернуты к стене, четвертая, на мольберте, завешена куском ткани. Но Бастиан отчего-то не сомневался: это и есть те, новые картины. Раньше мать никогда не прятала работы.

Осторожно, словно боясь кого-то разбудить, он к ним приблизился.

Потом протянул руку к первой картине. Остановился в нерешительности. У него возникло ощущение, что он собирается совершить нечто запретное… совершенно ужасное.

Затем повернул картину.

Он не знал, что ожидал увидеть. Но, во всяком случае, не это: ярко-голубой, почти сияющий фон — словно летнее небо, поющее, радостное… Великолепное. Это был самый совершенный оттенок голубизны из всех, когда-либо созданных Каролиной Моро. Кое-где он был пронизан лучами света, которые словно прорывались изнутри самой картины: матери удалось передать всю буйную, радостную силу солнца, пробившегося сквозь легкую вуаль облаков.

Почему же она спрятала эту картину?

Бастиан немного отошел. Он уже знал, как нужно смотреть.

Нужно было отыскать расплывчатые цветовые пятна, разгадать их смысл. С однотонными картинами это было сложнее сделать, но, в конце концов, на картинах матери всегда было несколько оттенков. Пятна одного оттенка слегка выступали на фоне другого, и, хотя их контуры были нечеткими, все же их можно было разглядеть.

Бастиан сосредоточился и слегка прищурил глаза. Дерево? Да, кажется, дерево… Вот узловатый ствол. Форма его, правда, была необычной, словно у дерева из сказки: оно казалось одушевленным….

Под ним… обнимающаяся пара? Впечатление было мимолетным, но Бастиан старался удержать его, прослеживая изгибы контуров… И вдруг картина как будто разом исчезла — это был самый восхитительный и самый раздражающий момент в созерцании материнских творений.

Так, что здесь?.. О, да! Вот он и увидел… Да, теперь он не видел ничего, кроме этого: обнимающейся пары под деревом.

Или это воспоминание о поцелуе Опаль повело его восприятие таким путем?..