Дмитрий Москвичёв - Мёртвые люди

Дождь затих и уже не барабанил по карнизу и жизнь обезьян отчетливей доносилась с холодильника. Ввиду пасмурной погоды и довольно плотных, с крупными бардовыми цветами, штор, горела люстра, то есть сияла. Ощущалось, что слишком ярко. "У меня нет с собой вещей." - хотел было ответить Витя, но промолчал.

- Ну ты пока осмотрись тут, что к чему, вещи-то недолго перевезти. Тут немного не прибрано. Сам понимаешь: то-се... а куда мне? Вот так-то. Ну а так все вполне бы даже и ничего. А с Андрюхой я, вроде, договорился. Он тебе кто? Раньше мы с ним частенько на кухне сидели... кхм... то-се... хороший мужик... а как переехал, так и не виделись сто лет. В общем, живи, а там..."

И после все - как обычно - шарканье многих шагов, почти бессмысленные движения рук, ощупывавшие пространство вокруг в поиске давно забытых, а, может, и не существовавших вовсе вещей и, при этом, бормотанье о какой-то Зойке, которая "ложит так, что х...й найдешь", сумке "такой клетчатой, которой еще в прошлый раз Серега ручки оторвал, когда к тетке в деревню ездил (сдалась ему эта тетка с ее, бл...дь, ежевичным вареньем)" и еще о многих и о многом несущественном и, пожалуй, вообще не существовавшем, но, все же, составлявшем целую жизнь хозяина этой небольшой, но достаточно уютной квартирки.

В конце концов хозяин как-то виновато, заискивающе улыбнулся и... дверь захлопнулась.

Виталик остался наедине. Он сидел на старой кровати, застеленной стеганным одеялом, от которого пахло той же старостью и смотрел на окно, что было напротив: по стеклу лениво сползали последние капли ушедшего уже дождя.

Было тихо. Только с кухни доносился рев болельщиков (Интер - ЦСКА 1:0 - итальянцы ведут) и в ванной набирающаяся вода. Из-под кровати выкатился, словно заведенный, апельсин. "Сейчас бы яблоко,- подумал Виталик,- она так сочно его ела." Он вспомнил вдруг девушку, которая занимала соседнее с его плацкартной полкой место в вагоне поезда "Новый Уренгой - Москва". Он сел в Екатеринбурге, она, кажется, - в Красноуфимске. Из всех попутчиков, делавших все, чтобы найти хоть какую-нибудь общую тему для разговора - лишь бы скоротать время, бесконечно тянущееся в дороге, - единственная не проронила почти ни слова.

"Крэкс- пэкс- фэкс!" - кольнуло в голове у него, как только она вошла в вагон. Сверилась с номером места в билете, встретилась взглядом с Виталиком и, кинув свой рюкзачок под раскладной столик, села и уставилась в окно. Из-под распущенных волос доносилась музыка (что-то упоительно бьющееся), ее лицо, как в зеркале, - на оконном стекле - скулы движутся, тонкие губы сжаты. Время тянется, глядя в окно, кажется, будто оно совсем остановилось. Или даже не начинало свой ход.

После, устав, наверное, от бесконечной череды деревьев и опор ЛЭП, она нырнула под столик и достала из своего вещь-мешка книжку (стихи Верлена) и яблоко - немного червивое и все же.

- Пастернака?

- Нет, Верлен.

- Я имел в виду перевод...

Хорошенькими белыми зубками она вгрызлась в мякоть. Родинка над верхней губой, чуть вздернутый нос и шрам, едва заметный над бровью. И так вот, поджав под себя ноги, она еле уловимо раскачивалась из стороны в сторону сообразно движению всего поезда, читала, слушала и не проронила больше ни слова до самого конца пути. Внутри будто что-то разбивалось.

Виталик лежал в наполненной горячей водой ванной, глядя на дыру вентиляционной шахты в стене под самым потолком. Ничего. Паутина внутри шевелилась от сквозняка. Он закрыл глаза и попытался представить девчонку, модель из рекламного ролика, того, где шоколад превращается в покрывало, и даже свою любимую актрису - Пипе Пибо (прекрасную дочку оборотня из сказки братьев Гримм), которая всегда вызывала у него ни с чем не сравнимое ощущение разливающегося тепла, возникающее внизу живота. Но очаровательное личико вдруг ужасным образом сморщивалось как плавящийся полиэтилен, а блестящее тело покрывалось коростой. И ничего не случилось. И снова свет на желтоватых стенах, и с краю - паутина.

Он вытерся насухо. Посмотрел в зеркало и вышел. Почему столетние стихи пьяницы и яблоко? Виталик поднял апельсин, положил на прикроватный столик и с головой залез под одеяло. "Голова - пропасть. Ничего." - он уснул.

И снилась ему старая комната, его детская, заменявшая когда-то маленькому Вите весь мир. Тусклый свет лампы, дышащий на ладан проигрыватель грампластинок и стол, стоявший возле окна, в котором сиял уличный фонарь. Из ночной черноты свет его выхватывал падающий на дорогу большими хлопьями снег.