Сюзан Айзекс - После всех этих лет

Наверху, в апартаментах Дрисколлов, было прохладнее, чем в вестибюле. Только здесь я почувствовала, как пот струится по моим щекам. Я перчаткой вытерла лоб и даже через шерсть ощутила, как бьется пульс у меня в виске.

Ушла минута на вдох (Я…) и выдох (расслабилась…), прежде чем я смогла оглядеться вокруг. Апартаменты Дрисколлов занимали целый этаж дома. Я была у них дважды с Ричи и припоминала атмосферу подчеркнуто европейского шика, царившую в их доме, более подходящего для съемок, чем для нормальной жизни. Я не могла поверить, что тот самый Том Дрисколл, которого я знала, каким бы богатым и важным он ни стал, мог согласиться жить в такой обстановке. Полы были покрыты сизаль, годившимся лишь для изготовления веревок. Это было что-то такое особенное, по чему ни один человек не захочет пройти босиком. Окна были, затенены деревянными венецианскими шторами, через которые в огромную гостиную проникал желтоватый свет. Ходжо заставила всю комнату дорогой мебелью.

С того времени, как я была здесь в последний раз — это был ужин, и в приглашении было указано «праздничный», что означало «черные галстуки и вечерние платья», я же до прихода сюда не знала этого и разоделась во что-то ярко красное, Ходжо, кажется, посетила великое множество аукционов по антиквариату. К ее серебряным табакеркам и небольшому мраморному, бюсту лысого композитора добавилось еще множество бесполезных вещей, заполнивших все уголки гостиной. Антикварные перья. Хрустальные чернильницы. Шары — мраморные, хрустальные, металлические, деревянные — на деревянных подставках. Маленькие изящные китайские горшочки, в которых помещались растения, выращиваемые особым способом: среди блестящих листьев располагались небольшие бутылочки, в каждой из которых была одна-единственная орхидея.

Прежде всего, я осмотрела спальню. Точнее, гардероб при спальне. Чистое любопытство, но я была просто загипнотизирована открывшимся передо мной великолепием: шкафы с платьями, мехами, сумочками, ботинками, поясами — все было собрано вместе в гардеробе, который скорее являлся отдельной комнатой, по размерам походившей на студию. Три серые юбки, две из которых с ценниками, валялись на полу. Блузка цвета слоновой кости, вытащенная из пакета из химчистки, но не снятая с вешалки, была брошена поверх юбок.

Меня не удивило, что стены в спальне были затянуты шелком. Кровать представляла собой огромное металлическое сооружение с кружевными подушками, и была задрапирована москитной сеткой таких размеров, что ее хватило бы, чтобы защитить от малярии все южное полушарие. На покрытом скатертью столе возле кровати стоял маленький серебряный поднос, заполненный кремами для тела, рук, шеи и глаз. Ни одной книги. И никаких признаков мужского присутствия.

Это потому, что «мужское присутствие» имело свою собственную комнату в противоположной стороне от холла. Я пробыла там ровно столько, чтобы убедиться, что Том спал на кровати из красного дерева, что он читал толстую книгу о нарушении регулирования авиалиний в восьмидесятых, а после быстрого осмотра его высокого шкафа с выдвижными ящиками, что содержание их существенно изменилось с дней его молодости, и что вместо шорт он теперь носил боксерские трусики.

Не было детской комнаты, потому что у Тома и Ходжо не было детей. Ходжо конфиденциально поведала Ричи, что Том не мог иметь детей, но к тому времени, когда они оба прошли медицинские тесты и узнали об этом, им уже и не хотелось иметь детей.

Ходжо занималась «делом своей жизни», как она называла, в шикарно обставленном офисе, где даже письменный стол самого Людовика XIV не казался бы чересчур роскошным. Ящики стола были забиты приглашениями на ужины и бенефисы. Там же было несколько желтых почтовых карточек: Дартмут, 04. 25, Кансер, 10. 11. Лихорадка охватила меня: почерк Тома. Я просто не могла поверить, до чего знакомым он мне показался. Я не видела его с того времени, как мы, изучая вместе латынь, обменивались тетрадями. Но я не нашла ежедневник и подумала, что его забрала с собой Ходжо на воды.

История светской жизни Ходжо была буквально разложена по полочкам, как будто материалы предназначались для передачи в архив. Позолоченный столик за маленькой кушеткой был заполнен большими шкатулками — из слоновой кости, перламутра, дерева, ляписа, малахита — по одной на каждый год, начиная с 1983. Везде были вырезки из календарей, приглашения, заметки из газет, где упоминалось ее имя.