Екатерина Шварцбраун - Куда убегает ваш утренний кофе?

Я почувствовала, что мне открылась некая «тайна», та самая, о которой говорилось в священных текстах. Это лучезарное существо, Возлюбленный — он стал отцом мне, той, кто откопал его, как откапывают серебро, нашел его, как находят сокровище. Он, чьей любви я добиваюсь, в чьем огне я таю, в чьём благоухании я расцветаю, чей вкус делает меня здоровой, чьим молоком я насыщаюсь и в чьих объятиях тает тело моё. Он озарил меня светом знания, и я обрету жизнь вечную и я вкушу от древа жизни, что стоит в раю, и разделю с ним трон его царства.

Это тайное знание было — обещание спасения.

Могущественное и прекрасное существо специально послано, чтобы помочь мне. Я чувствовала, что всегда была неприкаянной, без поддержки, без помощи, без надежды — а оказалось, что это совсем не так — оказалось, что меня есть кому защитить. Мне кажется, это переживание напоминает (и имеет своим фоном) чувства неофита, узнавшего, что Христос любит его.

Я чувствовала, что желанна, чувствовала себя такой красивой, какой никогда не чувствовала. Я ужасно гордилась, что он смотрит на меня, не отрываясь. Он был царем, королем, а я — королевой бала. Я чувствовала торжество, радость, гордость и восторг. Когда я почувствовала, что имею дело с действительно могущественным существом, то немедленно сообразила, о чем его попросить — это был мой ребенок. Но тут случилась некоторая странность: я могла просить Его — олицетворяющего всех мужчин — только за ребенка, олицетворяющего всех детей. Поэтому не имело значения, покажу ли я ему своего очень юного бойфренда, к которому испытывала материнские чувства, или собственного ребенка — оба обозначали собой «ребенка» вообще. Я просила за архетипического Ребенка у архетипического Мужчины, как попросила бы у сильнейшего самца в стае покровительства своему детенышу. Только тут я просила сразу за всех детенышей, за маленьких, слабых, за неразумных, за людей-камней, которые не понимают, что творят, и просила распространить на них его милость. Я была абсолютно уверена, что поступаю правильно, очень хорошо: да и не удивительно — это было впечатано в меня культурой, христианской любовью к слабым и материнским инстинктом. Думаю, дело было в том, что любая мать на моем месте поступила бы так же.

Особый эффект производил резонанс между моими восторженными вопросами и многозначительностью, с которой АЧ на них отвечал. Я просто не могла себе представить, чтобы он, будучи человеком, мог соврать и сказать, что он — на самом деле не человек. Я чувствовала, что АЧ не врет, когда утверждает это. А значит — он нечто иное! Невероятно! Я даже не догадывалась, что АЧ вкладывает в это утверждение. Я слышала от него и ЕП что быть человеком — очень стыдно, что надо избавляться от человеческого в себе, но не представляла, что они имеют в виду. Нечеловеческое АЧ, кажется, считал основным, самым существенным, а всё остальное, например, свою т. н. личность — второстепенным, несуществующим, фикцией. О гуманизме он отзывался брезгливо, как о какой-то лепре. Когда во главу угла человек поставил человека, это означало, что высшие по отношению к человеку инстанции люди уже не опознают, уже не видят — а ведь в свое время, в начале времен эти высшие инстанции смотрели за нами, как за малыми детьми. Торжество гуманизма похоже на торжество слуги в покинутом хозяевами доме. Он изображает из себя господина Вселенной. «Человек — это звучит гордо!» — сообщает человек людям. И моргает. Как будто у него есть выбор быть кем-то еще. Это звучит саркастической насмешкой, учитывая насколько человек напоминает механизм, приводящийся в движение и жесточайше детерминированный безличными силами, на которые не имеет никакого влияния… Человек — это звучит жалко. Он умывается, носит галстук, добивается женщины, умирает — и моргает, моргает. И что же такого гордого в человеке, реакции которого раз навсегда определены его психической машиной, так что не остается ни малейшей неожиданности в его поведении, которой нельзя предсказывать вперед? Это положение довольно незавидное, и гордиться тут особенно нечем. Причем никому. Разница между людьми настолько незначительна по сравнению с разницей между человеком и тем, кто его сделал, говорил АЧ, что ей можно спокойно пренебречь.

Мы все — автоматы.

АЧ говорил: нечеловеческое, силы и причины, формирующие, мнущие человека как пластилин составляют весь смысл его здесь-присутствия. Что такое нечеловеческое? Это, например, идеальная женщина, к которой единственной стремится мужчина, отблеск присутствия которой делает для него привлекательными материальные формы. Формы, несущие на себе отпечаток ее действия, притягивают — он находит их красивыми. Он находит их желанными… Чем прекраснее форма, тем ближе в ее созерцании человек к идеальному, тем сильнее его корежит и плющит, и легкое дыхание богини раздавливает его. Эта идеальная женщина составляет его суть и его смысл, про который он спрашивал в юности, и всё никак недопоймет, что ему на это постоянно отвечают. Эта идеальная женщина — его черная вдова, которая вырезает вензеля на его груди, его инициатор, его квинтэссенция, его звезда… Его жизнь, как жизнь любого человека, это страдание, и это агония. Идеальное не принадлежит жизни, идеальное — это смерть. Идеальная женщина — это нечто настоящее, нечто действительно существующее, в отличии от ее иллюзорных оттисков в материале, который плывет, меняется, портится — то есть живет. Он идет к ней всю свою эфемерную жизнь, но это не значит, что он к ней приближается, и окажется в конце ближе, чем вначале. Просто он движим ей. Она не принадлежит ему, но он принадлежит ей. Эта сущность относится к миру причин. И когда человек умрет, идеальная женщина никуда не денется, останется там же, где всегда — в мире идей, где нет времени и изменений. Допустим, это Диана, тогда она всегда во всеоружии. Охотник, одержимый ее демоном, осмелившийся смотреть на нее, превратится с оленя, в жертву, и будет разорван своими собаками, а она останется такой же, как была. Охотник умрет и от него не останется ничего. Кроме нее — на которую он смотрел.