Эрик Ластбадер - Шань

— Говори! За что?

— Только гора... только гора знает...

—Что!

У Джейка волосы встали дыбом.

Гора?! Что этот оябун из якудзы знает о горе?

— Какая гора? О чем ты говоришь?

Однако уже было поздно. Зловещий смех оборвался. Хигэ Моро смотрел на Джейка немигающими глазами. Дух, уже покинувший остывшее тело, унес с собой тайну оябуна Моро в неведомую даль.

Хуайшань Хан вернулся из Гонконга героем. Чжилиню он сказал, что был только там. Если он и побывал на Тайване, как собирался до отъезда, то об этом оставалось только догадываться.

До отъезда он казался весьма озабоченным состоянием здоровья Сеньлинь, однако по возвращении он даже не поинтересовался ее самочувствием в его отсутствие, равно как и не поблагодарил Чжилиня за то, что тот заботился о ней. Казалось, он забыл, что вообще просил Чжилиня об этом.

Он находился в Пекине уже несколько часов. Сначала он отчитался перед Ло Чжуй Цинем, а потом — перед Мао. Он показал Чжилиню и жене медаль, которую ему вручил сам Мао во время, как говорил Хуайшань Хан небольшой изысканной церемонии.

Про себя Чжилинь задавал вопрос, почему его не вызвали в министерство на эту небольшую изысканную церемонию.

Сеньлинь хотела знать, что сделал ее муж, чтобы заслужить этот знак почета. Хуайшань же ответил, что не имеет права говорить. Но после ужина, когда двое мужчин пошли прогуляться по саду, он разоткровенничался с Чжилинем.

— Я спас жизнь Мао тон ши, — выпалил, прямо выкрикнул он.

Для Чжилиня это было равносильно пощечине. Конфуций говорил, что гордость — признак порочной души. Она противоречила его Пяти добродетелям: Справедливости, Милосердию, Учтивости, Преданности и Мудрости.

— О таких вещах не говорят вслух, — заметил Чжилинь.

— Почему бы и нет, — отозвался Хуайшань Хан. — Многие ли могут сказать, что совершили такое, а? По пальцам можно перечесть.

Чжилинь заметил, что за прошедшие полгода Хуайшань Хан начал отвечать на свои собственные вопросы.

— Тем более стоит держать подобное знание про себя.

— Нет, нет. Как раз с таким подходом нам надо бороться. Атмосфера наполнена патриотизмом. Тебе известно, что нам предстоит поход в Корею. “Дай отпор Америке и присоедини Корею” — наш новый национальный лозунг. Он, несомненно, отражает настроения людей, тебе так не кажется?

Чжилинь ничего не сказал. Он умел отличать риторические вопросы от обычных. Он подумал о китайском народе, усталом, слабом, все еще залечивающем раны и хоронящем жертвы долгой и трудной войны. Вне всяких сомнений, его соотечественники не могли испытывать приливы энтузиазма при мысли о предстоящих новых сражениях. С другой стороны, он, Чжилинь, сам высказывался в беседах с Мао в пользу военного вмешательства в корейский конфликт, утверждая, что этот шаг совершенно необходим с политической точки зрения. Однако утверждал он это скрепя сердце, ибо, сознавая жестокую необходимость похода на Корею и его будущую выгоду для Китая, ясно представлял себе, сколько горя принесет новое испытание измученному народу. Внутренне содрогаясь, он все чаще задумывался о том, как долго сможет его совесть нести такое бремя ответственности за гибель и страдания тысяч и тысяч неповинных людей.

Мертвецы уже являлись ему во сне, вцепившись костлявыми руками в Афину и Май. Они не пускали их к нему. Он привык разговаривать с душами своих жен во сне. Проливая бальзам на раны, полученные им за долгую жизнь, эти беседы хотя бы отчасти утешали его измученную душу. Но нередко он лишался даже этого не Бог весть какого утешения.

Бормочущие духи и хохочущие демоны словно сговорились являться ему по ночам и не отпускали его до тех пор, пока сон не превращался в кошмар. Тогда он просыпался в ужасе. А когда в конце концов, истощенный до предела, опять засыпал, сидя с открытой книгой на коленях, то видел во сне весеннюю ночь на краю магического колодца. Там, у порога обители злых духов, он умирал вновь и вновь, чтобы потом воскреснуть и сидеть неподвижно с тяжело бьющимся сердцем, глядя перед собой широко открытыми глазами, словно пытаясь взглядом пригвоздить к стене неведомого врага, вторгшегося в его дом.

Но в его доме не было никого. Никого, кроме него самого.

— Людям нужно указать направление, укрепить их дух, — говорил Хуайшань Хан. — Надо сделать так, чтобы они и сердцем и умом участвовали в корейской войне, равно как и в той, что продолжается здесь, в нашем доме. Здесь тоже есть чем заняться, Ши тон ши. В конце концов, мы ведь стремимся преобразить весь мир. Эта задача, естественно, не из легких. Поэтому мы требуем безупречной преданности от каждого человека.