Эрик Ластбадер - Черное сердце

И совсем другое дело грудина. Каким бы толстым и массивным ни был человек, каким бы изощренным способом он ни накачивал свои мышцы, его грудная клетка защищена лишь тонкой кожей и не слишком толстым слоем жира.

Вдавливая локоть в солнечное сплетение противника, Трейси задействовал огромный вес толстяка, который стал второй составляющей этого страшного удара.

Гигант вскрикнул и, задыхаясь от боли, скатился с Трейси. Сгибом правой руки Трейси поймал левую руку противника, мгновенно занял низкую стреляющую стойку и рывком опрокинул толстяка так, что тот рухнул на живот. Шейный позвонок его теперь был открыт для удара.

Сжав кулак таким образом, чтобы сустав безымянного пальца был выдвинут перед ударной поверхностью, Трейси нанес сокрушительный удар в подзатылочный нервный узел, раздробив при этом шейный позвонок. А затем, для страховки, каблуком правого ботинка сломал позвоночник в области крестца. Гора мышц в последний раз дернулась и затихла.

Тяжело дыша, Трейси сел на корточки. Легкие его судорожно всасывали воздух — сейчас он напоминал потерпевшего кораблекрушение, которому чудом удалось выбраться из-под накрывшего его девятого вала. Никаких резких движений, так, кажется, сказал доктор. Будь у него силы, Трейси рассмеялся бы. Наконец он отдышался и, перешагнув через перегородившую коридор тушу толстяка, отправился на поиски пожарной лестницы. Левое плечо его горело как на медленном огне. Бетонные ступени запасного выхода выглядели так, словно метла уборщицы не касалась их по меньшей мере лет десять.

Почувствовав головокружение, Трейси вцепился в перила — они были выкрашены ярко-красной краской; лестница в ад, подумал Трейси. Такого приступа головной боли у него еще небывало. Что мне действительно надо, размышлял он, так это восемнадцать часов нормального сна. Но отдых еще требовалось заслужить.

Он посмотрел на часы и удивился. 8.25. Значит, он вышел в коридор всего семь минут назад. А кажется, будто прошло семь дней. Прислушиваясь к всплескам боли, он начал осторожно спускаться. И едва не наступил на полицейского — всего их было двое, связанных, словно куры, приготовленные для отправки в духовку.

Трейси нагнулся, но сделал это слишком резко, и на него обрушился новый приступ головной боли. Вдобавок ко всему взбунтовался желудок, явно вознамерившийся завязать дружеские отношения с пищеводом. Трейси сделал три глубоких вдоха и осмотрел полицейских: живы, но без сознания. Видимо, это те самые полицейские, которые хотели допросить его в связи со взрывом, но встретить здесь тех, кто организовал этот взрыв, они явно не предполагали. И вот результат.

Трейси мог бы привести их в чувство, но для этого требовалось время, которого у него не было: следовало как можно быстрее добраться до Мицо, потому что Мицо и только Мицо знал, что все это значит. Возможно, Нефритовая Принцесса тоже была в курсе, но она уже никому ничего не расскажет. Следовательно, надо поторапливаться. Полиция, конечно же, не поймет его мотивов. Ничего, пусть поспят. Через несколько часов придут в себя, а о происшествии будет напоминать лишь легкая головная боль.

Трейси аккуратно перешагнул через них. Он спускался по больничной лестнице в полнейшей тишине. На последней площадке он остановился, переводя дух. Перед ним, за дверями длинного коридора, лежала тихая гонконгская ночь. Где-то красиво одетые люди ужинали за красиво сервированными столами, чокались хрустальными бокалами, смеялись, танцевали. Беззаботные и счастливые. Тихий мирный вечер над Гонконгом, городом туристов и богатых бездельников.

Трейси преодолел последний лестничный пролет, и вдруг поясницу его пронзила острая боль.

— Будь умницей, — раздался сзади низкий голос на кантонском диалекте, — и медленно вынь руку из кармана.

В копчик Трейси упиралось дуло револьвера 38 калибра.

— Стой, где стоишь, и не шевелись, — продолжал голос. — Я хочу как следует рассмотреть тебя, прежде чем убью.

— Леди и джентльмены!

Атертон Готтшалк был в приподнятом настроении, от сегодняшнего вечера он ждал очень многого, вечер великих надежд.

— ...Делегаты национального съезда республиканской партии!..

Вечер, когда все собравшиеся в этой громадной аудитории, миллионы зрителей у экранов телевизоров, радиослушатели — все они, и в их числе сам Атертон Готтшалк, чувствовали, что за первыми волнами эмоционального напряжения последует кульминация.