Юрий Костин - Убить Горби

Но дедушки закончились, и в Кремль въехал человек нового типа с характерным южным говорком. Посаженный на трон он, не колеблясь, пошел в доставшийся ему по наследству аполитичный народ. Народ поначалу принял его тепло и радушно, удивляясь и недоумевая, что бы все это значило. Вскоре люди стали осторожно подшучивать над своеобразной манерой построения речи, отличающей нового генсека Михаила Сергеевича Горбачева. Иной контрреволюции от масс не исходило.

Но тут, вопреки устоявшемуся порядку и здравому смыслу, верхи стали аккуратно признавать, что в стране не все гладко, как считалось в эпоху развитого социализма и, тем более, до нее.

Никакого откровения в столь дерзком поступке властей не было – все и так ведали, что дела в государстве не ахти. Но чуткий к сигналам свыше мудрый народ понял: раз уж «эти» так разоткровенничались – быть беде.

«Эти», между тем, вышли в народ с первым в истории национальным проектом, который назвали довольно неудачно – «перестройка». В англоязычном мире это слово сначала перевели как restructuring, или, буквально – «реструктуризация», но потом русское слово стало интернациональным, как «водка», «спутник», «нет», «na zdorovie» и «Калашников».

А сверху было спущено постановление: говорить правду и отныне никого не бояться.

Если с перестройкой не все было ясно, точнее, все было неясно, даже сам Горбачев зачастую не мог вразумительно разъяснить трудящимся по пунктам, что это означает, то поиграть в гласность народные массы согласились сразу и безоговорочно. Повсюду стали рубить правду-матку налево и направо, и продолжалось это явление несколько лет кряду, пока, благодаря этой самой проклятой правде, советский народ не оказался на запутанном и не поддающемся регулированию историческом перекрестке.

Людские течения более не подчинялись единым правилам, и каждый шествовал своей собственной главной дорогой. Эти течения пересекались, конфликтовали между собой, вступали в альянсы, но абсолютно ничего конструктивного не рождали. Общество смертельно заболело.

Отвлекшись от созидания будущего, наблюдая мало позитива в настоящем, народ устремился своим освободившимся коллективным сознанием в прошлое.

Он метался в информационном поле, где нашлось место и сдержанным корректировкам истории, и ее отчаянному, беспощадному переписыванию. Великие личности низвергались с постаментов, чтобы их бюсты в недалеком будущем заняли свои места в антикварных лавочках. Одновременно из полного забвения выуживались имена и деяния тех, кого десятки лет в лучшем случае не замечали, а в худшем считали врагами и отщепенцами.

Шумное это было время! Славные месяцы торжества никем не одергиваемой фрондирующей интеллигенции и примазавшегося к ней люда, месяцы пьянящей, беспредельной свободы, время веры в силу правды, дискуссий и споров, где страсти кипели и выплескивались через край.

Журналы и газеты зачитывались до полной потери товарного вида, наиболее сенсационные материалы пересказывали и даже перепечатывали на массивных и шумных машинках «Ятрань». К прессе стали относиться с разборчивостью, доселе невиданной. Даже продукты в полиграфию отныне заворачивали строго в соответствии с политическими убеждениями. Демократы использовали в этих целях «Правду» или «Советскую Россию», у ортодоксов выбор был явно богаче.

Оппонировать друг другу стало чрезвычайно модно. Люди спорили на улицах, и дело зачастую доходило до мелких потасовок. И как же тогда некстати перестали вдруг принимать в расчет милицию! А милиция не была приучена к такому отношению, и сама не знала, как реагировать на отсутствие страха перед человеком в форме и дерзкие выпады в свой адрес. Патрульные были на переднем крае, как и прежде, только теперь, за неимением у народа возможности подергать за полы одежды больших политиков, вынуждены были держать ответ «на местах» за стратегические решения власти.

Дискуссии на телевидении, прямые трансляции заседаний Верховных Советов впервые в истории страны познакомили народ с этой самой властью. Тут-то народ опечалился не на шутку.

Много, очень много было там, на самом верху, сереньких, трусливых, безликих товарищей – это людей раздражало, возмущало и озлобляло. Зато уличные политики представлялись яркими, мужественными, настоящими. И не важно, какими конкретными реформистскими планами они делились с публикой. Они просто отличались от тех, прежних.

Никому и в голову не приходило, что оппонентов тогдашних рулевых государства и претендентов на их должности могло заботить нечто большее, чем благо народа и державы. Да, по правде говоря, так оно и было. Недаром почти никто из этих идеалистов не задержался впоследствии за стеной из красного кирпича.