Николай Волынский - Год беспощадного солнца

Марина даже остановилась.

– Как ты сказал? На дачу?

– В Комарово. Я там снимаю дачку, маленькую, правда. Комната метров шесть.

– Так ведь у тебя, получается, и сесть негде.

– Есть еще веранда… Но Марии надо было другое. Спросила, можно ли ей попариться в бане на моей даче.

Марина раскрыла глаза.

– И это тоже не шутка?

– Какие там шутки! Когда было шутить?

– И что же, она одна к тебе приедет в баню? Или дуэт «Баккара» в комплекте с Лещенко?

– Не приедет, – грустно ответил Мышкин. – Я сказал ей, что у меня нет дров.

– Понятно… И сильно огорчилась?

– Очень. Но сказала: раз у меня дров нет, то она приедет со своими.

– Разумеется, – согласилась Марина. – Какая же испанка приезжает в Россию без своих дров!.. А Толедо при чем? Какое отношение имеет к бане? Она несколько раз упомянула Толедо.

– Скажу по секрету: у нее там своя дачка, – доверительно сообщил Мышкин. – Маленькая, правда. Примерно, как моя. И не в самом Толедо, а в пригороде. Сто километров езды. От бабушки досталась. А вот бани у нее нет. В Толедо не у всех есть свои бани на дачах.

– А дрова?

– Дрова у нее есть. Эвкалиптовые.

– Эвкалипт в Испании не растет. И что такое наша баня, испанцы не знают.

К счастью, они уже пришли к машине, и Мышкин решил не отвечать.

– Пристегнись, и помолчим, – попросил он. – Дорога трудная, машин с бандитскими подставщиками – море. Я могу за рулем что-нибудь одно: либо ехать, либо разговаривать. Есть водители, которые во время движения любят положить руку на колено девушки. Значит, они плохо делают и то, и другое.

– Очень рада, что ты не из таких. Или из таких?

Он нашел достойный ответ. Включил вторую передачу и резко дал газ. С визгом провернулись на асфальте задние колеса, выбросив струи синего дыма. Пахнуло горелой резиной, старушка волга, как настоящий форд-мустанг, рванула с места, приподняв переднюю подвеску, и через пятнадцать метров с визгом остановилась перед красным сигналом светофора.

– Шумахер! – усмехнулась Марина. – Можешь не стараться. Я тоже так умею.

Когда они приехали, Мышкин спросил поспешно, перехватывая инициативу:

– А что она по-испански говорила? Неужели ты все поняла? Такой трудный язык! – грубо польстил он.

– Поняла.

– Что-нибудь умное?

– Наоборот, абсолютную глупость. Я едва не умерла от смеха. Даже выйти хотела в коридор посмеяться вволю, но постеснялась.

– И что такого смешного она сказала?

– Она сказала, что ты умный и воспитанный молодой человек. Бездна интеллекта.

– Ага! Действительно, смешно, – мрачно согласился он.

Марина открыла ключом дверь парадной и вопросительно на него посмотрела.

Зажигать свет не стали. Ночь была необычайно светлой для конца июля, да еще кухня вся белая – стены, мебель, холодильник. Темнел только в графине коньяк и резко выделялся в буфетном зеркале среди сплошной белизны коричневый овал в очках – фас Дмитрия Евграфовича в дачном загаре.

Под шуршание потолочного вентилятора Мышкин расплылся в кресле, ему лень было даже языком пошевелить. Марина тоже молчала и только слегка улыбалась чему-то, аккуратно подливая Мышкину коньяк в крошечную рюмку – в ней помещалось двадцать восемь капель, двадцать девятая переливалась через край. Себе Марина налила апельсиновый сок в высокий стакан и бросила туда несколько кусочков льда.

Смачивая коньяком кончик языка, Дмитрий Евграфович искренне удивлялся самому себе – откуда у него сегодня столько спокойствия, уверенности в себе, неторопливости в мыслях и чувствах? Весь градус эмоций и ощущений, составляющих синдром гомеостаза – наиболее комфортного соматического, телесного, и психического состояния. Исчез даже потаенный, но привычный невротический страх долгих пауз в разговоре.

Обычно они Мышкина взвинчивали и даже подводили к астероидному состоянию, которое он тщательно скрывал, но не всегда успешно. Душа дрожала, нервные нити натягивались, словно струны на колках гитары, и были готовы лопнуть со звоном оттого, что все вокруг Мышкина не просто молчат – ждут от него чего-нибудь умного, острого, оригинального. Но именно в такие минуты, тяжелые и тревожные, как тишина перед грозой, голова его, как назло, пустела. Все умное в итоге находилось, но слишком поздно – когда он уже спускался вниз по лестнице.

В немецкой психиатрии такие прозрения называются «Der Treppenwitz» – «остроумие на лестнице», то есть безнадежно опоздавшее. Он знал это, как и то, что его потаенный страх показаться в глазах окружающих идиотом – симптом вялотекущей паранойи. Все понимал Дмитрий Евграфович, все! Но ничего поделать с собой не смог. И лишь когда начал заниматься понемногу медитацией, страхи мало-помалу отпускали его, но полной свободы Мышкину добиться не удалось.