Николай Волынский - Год беспощадного солнца

– Больше не хочется, – сообщил он.

– Банщик ты наш прелестный… Я же все видела и поняла с самого начала. И как ты пытался ей объяснить, а она слова тебе не давала сказать. Трещала, как полагается трещать сорокам и испанкам. Ты был так сконфужен, ты так страдал. И так хотел на меня произвести впечатление, цену себе набить! Мне тебя было очень жалко. До слез.

– Так сильно? – недоверчиво переспросил Мышкин.

Она взяла его руку в белых сухих морщинах от ежедневного мытья спиртом и прижала к своей прохладной щеке.

– Очень жаль было. Как мальчика, который потерял маму в универмаге и не видит, что она рядом.

И тихо прибавила:

– И я подумала, что… – она остановилась и испытующе посмотрела ему в глаза, словно хотела убедиться, стоит ли продолжать. – Только не смейся… Хорошо? Обещаешь?

Мышкин медленно покачал головой. Он впитывал в себя звучание ее голоса и почти не понимал смысла ее слов.

– Если бы это зависело от меня, – решительно закончила Марина, – то я никогда бы не допустила, чтобы ты страдал. Даже по пустякам. Хотя страдать иногда не только полезно, но и необходимо. Чтоб душа не очерствела.

К двум часам ночи коньяк все-таки был выпит.

Их разбудил страшный грохот. Мышкин вскочил и глянул на часы: половина четвертого.

– Землетрясение? Дом взорвали?

Не отвечая, Марина накинула на себя длинный, до пола, красный бархатный халат и вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, спокойно сообщила:

– Дом стоит. А муж упал.

– Чей муж? – в ужасе прошептал Мышкин.

– Мой. Чужих здесь не бывает.

– Так ведь ты же разведена! Или нет? Или я еще сплю?!

– Спишь. Но я, действительно, разведена. По закону, как полагается. Иначе тебя здесь бы не было.

– Тогда какого черта ему здесь надо? С лестницы спущу гада! – он схватил брюки.

– Он висел и упал.

Рука с брюками замерла в воздухе.

– Что? – прошептал Мышкин и приставил ладонь к уху. – Ты сказала, «висел»?

– Висел.

– Это как?..

– Обычно. На веревке.

– И давно?

– Давно.

– Сам?

– Да.

– Немедленно звони в полицию! Или лучше в прокуратуру. Ведь нас с тобой могут черт знает в чем обвинить!

– Он уже не висит. На полу валяется. А прокурору здесь делать нечего. Да кому он нужен? Был бы Репин, Серов, Рембрандт или, на худой конец, Пластов. А то какой-то Волкодавский.

Мышкин медленно, с усилием вдумывался в ее слова.

– Ничего не понимаю, – наконец, признался он. – При чем тут Волкодавский? Какой Волкодавский? Ты про художника Волкодавского?

– Про художника.

– Дела… – покрутил он головой. – Ты знакома с художником Волкодавским? Между прочим, мой приятель.

– Не знакома. Муж знаком. Извини, я лягу. Хочу догнать сон, иначе целый день пропадет, буду сонная ходить и хлопать глазами, как сова.

Она легка набок и положила ладошки под щеку.

– А как?.. – начал Мышкин.

Марина не пошевелилась.

Он прислушался к ее дыханию. Спокойное, в хорошем ритме. Уснула за несколько секунд. Как ребенок. Или человек с чистой совестью.

Осторожно Мышкин стал босиком на сколький теплый паркет, натянул брюки. Отыскал очки и на цыпочках прокрался в соседнюю комнату.

Там никого не было. Выглядела комната нежилой. Несколько чемоданов пирамидой у стены. Под окном у батареи отопления – какие-то узлы, стопки книг, перевязанных бечевкой.

Он пошел к книгам, оставляя на пыльном полу следы босых ног. «Ну и пылищи! – покачал он головой. – Лунные моря!.. На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

Наугад стер пальцем пыль с одного из книжных корешков. «Пропедевтика внутренних болезней», учебник для студентов первого курса медицинского института. Еще советское издание. Вытер другой – «Практическое руководство по патологической анатомии». Третий оказался справочником для судебно-медицинских экспертов. По стоматологии почему-то ничего. Марина стоматолог.

На полу лежала картина в дорогой багетной раме, изображением вниз. Мышкин поднял ее, отнес к балконной двери и приставил к стене. Голубоватого ночного света ему хватило, чтоб рассмотреть подпись художника в правом нижнем углу холста и дату в левом нижнем. Точно – Волкодавский. Мышкин всмотрелся в картину, ахнул и сел на пол, как подрубленный.

Из дорогой багетной рамы, словно в окно из потустороннего мира, смотрел на Дмитрия Евграфовича дикими воловьими глазами Литвак Евгений Моисеевич.

Был он в своем белом халате, как всегда, мятом и в пятнах. Понятно: Волкодавский всегда следовал правде натуры и не льстил заказчику. Он был хорошим художником, работал в традициях русского реализма, в грош не ставил любой модерн и авангард, считая, что это прибежище для мошенников. Реалистическое искусство не в пример требует огромного труда, мучений и страданий. А главное, честности. Вражеский лагерь в ответ щедро платил Волкодавскому ненавистью и клеветой, чем надежно обеспечивал его новыми заказчиками, в первую очередь, заграничными. Там русская реалистическая живопись ценится высоко.