Николай Волынский - Год беспощадного солнца

Без ящика сикх в холодильной секции поместился, хотя и с трудом.

Санитары уходить не спешили и с интересом смотрели на алюминиевую флягу у стола.

– В следующий раз, – пообещал Мышкин. – Сейчас не могу открыть – емкость уже опечатана. Пломбу срывать до завтрашнего вечера нельзя. Она с таймером.

– Что-то не видать пломбы, – усомнился старший, и младший энергично закивал: он тоже не видел.

– И не увидишь, – заверил Мышкин. – Пломба специальная, лазерная. Простым глазом не разглядеть. И взломать без следа невозможно.

– А пробовал? – спросил старший.

– И пробовать не советую. Фляга на компьютерной сигнализации. Прикоснешься – выплевывает на тебя кусок несмываемого дерьма. И всем ясно, кто хотел отлить спиртика.

– Так уж несмываемого? – не поверил старший.

– Нет, конечно, смыть можно, – уточнил Мышкин. – Но месяц потратить придется. Целый месяц все будут тебя нюхать везде – дома, на работе, в метро, в постели с женой…

Но Клюкин все-таки порадовал санитаров – налил каждому из реторты. Санитары опрокинули по сто, резко выдохнули, занюхали рукавами халатов. Заулыбались оба сразу.

– Ну, спасибо, мужики, – тепло сказал старший. – Мы пошли. А то так грустно тут у вас… Вон и врач ваш бородатый помер… который на полу.

– Мы его оживим, – утешил его Мышкин. – Завтра утром. Главврача приведем – сразу встанет.

– Больше никого не вздумайте притащить, – предупредил Клюкин. – Ресторан закрыт.

– А всё уже, – успокоил старший. – Смена кончилась… Ой, – вдруг воскликнул он. – Чуть не забыл: реаниматор главный… как его? Писарев… Мисарев…

– Писаревский, – подсказал Клюкин.

– Так он велел особо сказать: вскрывать индейца нельзя. Иначе будут международные отношения.

– Индия объявит России войну? – спросил Клюкин.

Этого санитары не знали и попрощались.

– Что будем делать? – повернулся Мышкин к Клюкину.

– Наука прежде всего, Полиграфыч! – все сразу понял Клюкин. И, распахнув халат, продемонстрировал на своей цыплячьей, но волосатой груди татуировку жирными синими буквами – вечный девиз патологоанатомов: «Здесь смерть помогает жизни!»

В углу морга на матрасе заворочался Литвак, что-то пробормотал, повернулся на другой бок и мощно, по-хозяйски захрапел.

– Проснется? – спросил Мышкин. – Боюсь…

Клюкин прислушался.

– Глубоко в астрале, – заявил он. – И не успеет. Давай вдвоем, быстренько.

И с неожиданной силой выволок громадину индуса за ноги из рефрижератора, взвалил себе на спину и отнес к секционному столу.

Уложив срезы на стекла, Мышкин велел Клюкину вызвать такси. Когда машина пришла, они вдвоем вынесли Литвака наружу и положили на теплый асфальт. Потом Мышкин помахал перед носом шофера стодолларовой купюрой. Тот вылез и помог положить Литвака на пол машины.

– А мне ноги куда теперь девать? – обиженно спросил Клюкин, усаживаясь сзади. – Не могу же я их держать на весу?

– И мне? – подхватила Клементьева. – Куда ставить?

Последним таксист выгрузил Мышкина на углу Большого проспекта и 14-й линии. Дмитрий Евграфович, по давней привычке, решил после выпивки посидеть в сквере на Большом. Давно известно, что ночью деревья отдают кислород, поэтому именно ночью так хорошо думается рядом с ними, и алкоголь в организме быстрее разлагается на углекислоту и воду.

Прошло полчаса, час. Муть не исчезала, наоборот, к полусумеречному состоянию прибавился неожиданный и непонятный страх – страх смерти, секундой позже понял Мышкин. Заныл мизинец левой руки, и тут же в грудь вонзился острый железный кол – точно посередине. Боль была такая, что он не мог даже вздохнуть, потому что только от мысли, что надо вздохнуть, иначе умрет, боль усиливалась во стократ.

Пересилив себя, он принялся яростно тереть левый мизинец, потом локоть и, улучив момент, все-таки сумел вдохнуть полной грудью и задержал дыхание. Через минуту ощутил, как в области сердца, накапливается тепло, в теле накапливается углекислота, расширяются сосуды, ткани жадно поглощают легочный воздух, отчего легкие опустели примерно на четверть объема. Стенокардическая боль теряла остроту. Он быстро выдохнул остаток воздуха, снова захватил максимум свежего и опять задержал выдох, сколько мог. Боль пропала внезапно, как и появилась, исчезла тоскливая дурнота, словно ничего не было.