Николай Волынский - Год беспощадного солнца

– Пусть сами меня боятся, – заявил водитель, показывая редкие белые зубы.

«Не курит», – решил Мышкин и спросил:

– А если по колесам стрелять будут?

– Непробиваемые.

– А стекла, кузов?

– То же самое.

«Ну и ну! Бандит этот Туманов, определенно. Нахватался слов, как сучка блох, и под интеллигента косит…»

– Приехали! – объявил водитель.

Перед ними был большой двухэтажный кирпичный дом за сплошным забором из потемневших от старости досок. Открылись ворота, автомобиль въехал и остановился около огромной кучи угля, мелкого, пополам с породой.

Эту дачу Мышкин знал, вернее, проходил мимо почти каждый день, когда постоянно жил здесь, снимая в государственном дачном кооперативе крохотную комнату с верандой. За забором всегда стояла тишина, но там жили круглый год. Летом из калитки выходили всегда парой высокий подтянутый старик в парусиновых китайских брюках и допотопной футболке-сеточке и с ним аккуратненькая маленькая старушка в лиловом в горошек ситцевом платье и неизменно в соломенной шляпке с пучком искусственных цветов за лентой. Они медленно около часу гуляли по сосновому бору. Зимой из трубы шел тяжелый темно-синий дым и до вечера вокруг держался удушливо-кислый запах дешевого угля.

Дверь машины открылась – Мышкину вежливо улыбался тот самый Туманов. Сейчас Дмитрий Евграфович рассмотрел его подробнее. Ему было под сорок, загорелый и совсем седой. На нем был спортивный костюм, но и так было видно, что хозяин отлично тренирован: в каждом движении легкость и свобода.

– Большое спасибо, что приехали, – сказал Туманов. И внимательно вгляделся в лицо Мышкина. – Что-нибудь случилось?

Они сидели в гостиной на первом этаже у окна, забранного противомоскитной сеткой; сквозь нее просвечивало солнце, и казалось, что оно состоит из тысячи мелких ярко-оранжевых сот. Чай готовила та самая старушка, которую Мышкин здесь и видел, только теперь она была в черном и сильно высохла и сгорбилась.

– Мария Александровна Туманова, – представило ее Туманов. – Вдова моего дяди Александра Степановича.

– Давно здесь живете? – поинтересовался Мышкин, когда старушка вышла.

– Второй день. Дачу эту убийцы в белых халатах (тут Мышкин вздрогнул) заставили продать за бесценок. Но обратно выкупал ее уже гораздо дороже. И то новые хозяева согласились только после того, как им пообещал, что через суд докажу незаконность сделки.

– И много содрали? Извините, – спохватился Мышкин. – Я бываю иногда непросительно бестактен.

– Много. Ушли почти все мои сбережения за восемь лет.

– Зато вы хорошо вложили свои средства. Что может быть лучше – участок в Комарове и такой дом. Земля здесь дороже, чем в зверинце новых русских – в Рублевке.

– Дороже, – согласился Туманов. – Однако все это принадлежало и сейчас принадлежит по праву наследства вдове брата моего отца. У нее больше ничего нет. Вот квартиру вернуть уже не удастся.

– А вы теперь наследник Марии Александровны?

– Нет.

«А кто?» – хотел спросить Мышкин, но вовремя прикусил язык. Роль высокомерного и хамоватого субъекта, которую он себе выбрал, начинала его тяготить.

Видно догадавшись, Туманов добавил:

– Это ее личное дело – кого назначить наследником. Пусть сама решает.

– В наше время, – Мышкин взял печенье – такое тонкое, что сквозь него он с любопытством посмотрел на солнце. Подумал и взял еще сразу три. – В наше время, – глотнул он из стакана в тяжелом серебряном подстаканнике, украшенном кремлевскими башнями, – редко сталкиваешься с подобным бескорыстием.

– Вы о деньгах? – исподлобья глянул на него Туманов. – Никакого бескорыстия здесь нет. Просто я вернул долг. И далеко не полностью. Если бы мне пришлось выложить не миллион долларов, как сейчас, а миллиард, то все равно это мелочь по сравнению с тем, что сделала для меня эта семья. Я им обязан жизнью в самом прямом смысле этого слова.

Он кашлянул и отвернулся, глядя на оранжевую оконную сетку.

Мышкин молчал. Он точно знал, что Туманов сейчас начнет рассказывать.

– Мой отец, Василий Степанович Туманов, был простым школьным учителем. Он погиб в девяносто третьем году, в октябре, около Дома Советов, больше известного нам как московский «Белый дом». Который Ельцин и его друзья-убийцы сделали черным. Как и всю Россию.

– Депутат? Защитник? Ополченец?

– Ни тот, и другой, ни третий. Но, как обычный советский человек, считавший, что нет ничего дороже правды и справедливости, пришел к блокированному Верховному Совету – тому самому Верховному Совету, который, кстати говоря, лишил нас с вами Родины, поддержав уничтожение СССР. Пришел сам не зная зачем. Просто посочувствовать. Он видел, как подонки расстреливали из танков эту власть – законную, что там ни говорить. Видел, как горел Дом советов, но не наслаждался, как наслаждался подонок Булат Окуджава. Ельцинские бандиты расстреляли отца и еще несколько сотен человек на стадионе рядом. Расстреляли просто так, за компанию… Мать умерла через месяц – сердце. А я – единственный ребенок… – он вздохнул и улыбнулся, и Мышкину его улыбка показалась застенчивой и совершенно беззащитной. – Я, как легко догадаться, свалился на самое дно. В самое дерьмо. Школу бросил, подсел на героин. Продал родительскую двухкомнатную в Сосновой Поляне, переехал в комнату в коммуналке, потом и комнату продал. Жил в колодцах теплотрасс. На героин перестало хватать, перешел на всякую дрянь типа эфедрона. Стал грабить людей. Хуже – пенсионеров стал грабить. Дело нехитрое. Следишь в сберкассе, кто получает пенсию, провожаешь до дома, оглушаешь и отбираешь все. Через пару дней – в другую сберкассу.