Григорий Симанович - Аполлоша

И вдруг накатила на него необъяснимая тоска и чувство одиночества. Он взял себя в руки, твердо решив не звонить Гошке, не дергать его: сам придет, когда нащупает контакт.

День подползал к вечеру, пряный майский ветерок с бульвара дразнил, пробиваясь сквозь приоткрытую створку окна. Потянуло на улицу, глотнуть воздуха, да и время быстрее пройдет, а утро вечера мудренее.

Он вышел на бульвар, добрел до Сретенки, спустился к Цветному, постоял немного и повернул назад, в который раз привычно предаваясь сентиментальным воспоминаниям о невозвратно преобразившихся местах его детства. Теперь здесь меченные новым, чужим временем бесчисленные офисы и кафешки, нескончаемые ремонты и земляные работы, скудные посадки, сохранившиеся от некогда частых и раскидистых бульварных тополей и кленов. Он изредка поглядывал на скамейки, где раньше обжимались влюбленные пары или сиживали старожилы из окрестных домов, а нынче все больше случайные прохожие да бомжи, радостно осваивающие в канун лета комфортные спальные места.

Игнат прошел в свой дворик за столетними чугунными воротами с облупившейся черной краской на массивных прутьях и литых вензелях. Напоследок оглянулся назад, где за бульваром выстилался до Садового кольца широкий проспект. Взгляд его случайно упал на маленький автомобиль с затемненными стеклами, припаркованный возле угла дома. Он еще отметил про себя: машинка-то плевая, а все туда же, в крутые, с тонировкой. Заднее окно было приоткрыто.

Стопроцентное зрение – одна из немногих функций, которую каким-то чудом сохранил его организм, траченный алкоголем и табаком, как старый ковер молью. Лицо человека показалось знакомым. Пассажир быстро отвернулся, окно поехало вверх, но профиль напоминал кого-то.

Игнат вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице, сосредоточенно вспоминая, где видел лицо. Человек отвернулся и так поспешно поднял стекло, словно не хотел, чтобы его узнали. Это слегка удивило, даже встревожило.

Оболонский налил себе полфужера коньяка, чтобы лучше спалось, опрокинул, закусил долькой лимона, мысленно послав куда подальше вечные укоры Гошика, презиравшего его плебейскую привычку закусывать коньяк лимоном. Улегся, мысли переключились на Аполлошу, предстоящую операцию по извлечению миллиарда из несметной сокровищницы Утинского, и он уже было заснул, но вдруг…

– Ты спишь? – сдавленный, заговорщицкий шепот Игната в трубку вывел Георгия Арнольдовича из себя, где пребывал он в мире и покое, лежа в кровати с томиком Бродского. – Я сейчас зайду. Плохие дела, Гошик!

Колесов немедленно впал в ярость, поскольку за полдня добросовестного прозвона крайне успешно продвинулся к цели и лег с ощущением, что дела-то неплохи. Кажется, скоро все решится, их примет Утинский и, выслушав и отсмеявшись, вежливо пошлет к едреням собачьим. И тогда можно будет – при всем сердечном сочувствии другу– подобно Понтию Пилату, «умыть руки».

Игнат ввалился в халате, крепко сжимая в кулаке ключи от своей квартиры. Прошел в спальню, плюхнулся в кресло рядом с кроватью и заявил:

– За мной следят!

Гоша хотел было заорать, но неожиданно для себя произнес миролюбиво:

– Игнаша, если ко всем твоим выдающимся качествам прибавилась еще и паранойя, мне каюк, я этого точно не выдержу. Еще раз предлагаю серьезного психотерапевта.

– Я его узнал, Гошик, узнал.

– Кого, черт возьми?

– Эксперта из антикварки, армянина. Забыл, как зовут. Кажется, Роберт. Он мне тогда еще не понравился. Ах да, ты же не в курсе, я не рассказывал…

И он в подробностях поведал то, что стыдливо скрыл почти девять месяцев назад, в тот роковой и счастливый день, когда чуть было не продал Аполлошу и чуть не сошел с ума от великого открытия.

Георгий Арнольдович слушал со скептической улыбкой, а ближе к концу даже пожалел, что Игнат проявил тогда несвойственную ему бдительность и благоразумие. Сейчас все было бы проще, и он в гордой бедности завершал бы перевод Данте, «труд, завещанный от Бога».

– …и как-то резко отвернулся, понимаешь? Зуб даю, он не хотел, чтобы я его заметил.

– Вот что, господин параноик! Я могу привести тебе десять аргументов за то, что нет причин для страха и паники. Но не буду. Я страшно устал от твоих заскоков и капризов Аполлоши – не при нем будь сказано (сказано было как раз при нем, Игнатова сумка стояла под книжным стеллажом в паре метров от них). Иди спать, прими валерьянки. Завтра с утра я звоню помощнику Утинского. Сегодня говорил с ним. Он обещал доложить, узнав, что друг детства. Если этот олигарх не полностью утратил душу и способность к ностальгии, он даст команду как минимум соединить по телефону. Я попрошу о немедленной встрече. Может сказать – приезжай, а может отложить на месяц, два, год. Откуда я знаю? Все, спокойной ночи!