Алексей Костарев - Кошки-мышки

— Сейчас покажу. Садись, — Мастер схватил Катину руку и подвёл её к дивану. Сейчас он снова, как тогда, когда делал вид, будто силится вспомнить забытые заклинания, походил на школьника. На десятиклассника, который, обнимая млеющую восьмиклассницу, тычет пальцем в звёздное небо: «Вот эта красная звёздочка — Марс. А там — во-он там! — Альтаир. А это — Альфа Центавра».

— Расфокусируй взгляд. Не напрягай зрение, просто смотри. Видишь?

— Ничего не вижу, — Катя и вправду ничего не видела, кроме того, что Бафомет смотрел на неё совершенно Мастеровскими глазами, а изгиб его губ напоминал Мастеровскую кривую усмешку.

— Ничего такого не вижу, — повторила Катя, и вдруг… Видение было настолько отчётливым, как если бы подобное могло случиться в действительности. Крылья Бафомета затрепетали, один глаз прищурился, другой округлился, и Бафомет, глядя на Катю, ухмыльнулся всей пастью, оскалив жёлтые зубы.

— Фу, чёрт, заморочил! — замотала головой Катя, пытаясь вернуться в реальность. — Сам ты смеющийся Бафомет!

До неё не сразу дошёл смысл собственной фразы. Но, когда это произошло, Кате показалось, что она разгадала истинную суть Мастера. Не был он ни Антихристом, ни Зверем Апокалипсиса, ни Протеем. Он был Смеющимся Бафометом.

— Увидела! — искренне обрадовался он. — Я так и думал, что у тебя получится, и оказался прав. Можешь считать себя одной из избранных. Это ведь не всем дано, даже не всем посвящённым. Даже не всем посвящённым высшего ранга. Епископу, например, никогда не увидеть Смеющегося Бафомета.

— А ты заметила, как он смеётся? — продолжал Мастер. — Он не злобно смеётся, но и не весело. Он — что-то вроде «альтер эго» Люцифера, обратная сторона его лика. Но Люцифер, Несущий Свет и Радость, сам обычно печален и мрачен. А Бафомет смеётся. И этот его смех — надежда, залог прихода в мир Радости. Конец мира не наступит до тех пор, пока Бафомет не перестанет смеяться.

— Мастер, а про это можно писать? — осторожно осведомилась Катя.

— Ещё как можно! Нужно! Если ты Смеющегося Бафомета в книгу не вставишь, я смертельно обижусь, и следующую Мученицу Инквизиции повешу за ноги, а позировать будешь ты.

Говоря это, Мастер глянул с настолько гипертрофированной свирепостью, что Катю разобрал неудержимый смех. Когда Мастер был таким, он не казался ей страшным, и она не ждала от него никакого подвоха. С таким Мастером хотелось смеяться и дурачиться. С таким Мастером становилось легко.

— Значит, раз Мученица написана, мне теперь незачем приезжать каждый вечер? — спросила она.

— Да если бы я тебе это строго-настрого запретил, то ты и тогда бы приезжала, — в тоне Мастера появилось что-то, что заставило Катю опять насторожиться.

«Так, шестёрки вышли», — мелькнуло в Катиной голове. — «Сейчас полетят десятки. А то и валеты».

— Почему это? С чего ты так решил?

— По двум причинам. Во-первых, твоё любопытство не насытилось и на четверть. А, во-вторых, потому, что ты отчасти мазохистка.

— Я — мазохистка? Полагаешь, мне так приятно быть голой и беспомощной? — вскипела Катя.

— Мэй би, мэй би. Покопайся, как следует, в себе, и найдёшь в подсознании много интересного и неожиданного, — сказал Мастер. — Но я не об этом. Твой мазохизм, скорее, иного характера. Ты уверена, что я с тобой играю, и боишься меня до судорог, хотя чего меня бояться? Я не ем хорошеньких, милых и умненьких журналисток. Но ты боишься и, тем не менее, проводишь рискованные эксперименты, задавая вопросы, которые, по твоему мнению, должны меня разозлить. Ну, и как после этого не назвать тебя мазохисткой?

— Мастер, у тебя не найдётся сигареты? — спросила Катя. Игра в кошки-мышки, миновав стадию игры в дурака, плавно переходила в шахматную партию с расчётом действий противника на десять ходов вперёд.

— Сигарета найдётся. И стакан портвейна — тоже. Тебе полезно снять нервное напряжение, а то в отделении неврозов кормят плохо.

— Портвейн без добавок? — Катя никак не могла забыть причащение из «Чаши Радости».

— С ослиной мочой. Один из твоих коллег установил, что именно ей разбавляют портвейн на каком-то южном винзаводе. И прекрати ежеминутно смотреть на часы! Ты сегодня остаёшься здесь.

Катю разозлила безаппеляционность его заявления. Будь он хоть Смеющимся Бафометом, хоть эманацией Сатаны, но решать за Катю ему никто права не давал. Захочет Катя — останется, а не захочет — так никакой поводок не удержит.

— Не буду я к тебе каждый вечер ездить! — зло бросила Катя. — И не надейся! Хотя бы потому, что не на что. Я из-за твоей страсти к искусству великолепно пролетела с халтурой. Почти как фанера над Парижем.