Андрей Воронин - Над законом

Он пожал полковнику руку и запрыгнул в кабину грузовика.

Зарычав и обдав Мещерякова сизыми клубами дыма, 'мерседес' тронулся с места и покатился туда, где окончательно взопревший в своем бронежилете сержант торопливо поднимал полосатый шлагбаум.

Когда Мещеряков вошел в кабинет участкового, сидевший за столом Архипыча Сорокин поднял голову и пристально взглянул ему в лицо.

– Ну как? – спросил он.

Мещеряков тоскливо пожал плечами и сделал неопределенное движение подбородком, словно говоря: да отстаньте вы все от меня, ради бога!

– Уговорил? – не отставал упорный Сорокин. – Поедет он в Ригу?

– Уговорил, – со странной улыбкой ответил Мещеряков и вздохнул. – Поедет. Точнее, уже поехал.

– Как, уже? Но ты его проинструктировал?

Мещеряков, собравшийся было прикурить сигарету, замер в согнутой позе с зажженной спичкой в руках и медленно повернул к Сорокину лицо с недоуменно поднятыми бровями. Некоторое время он стоял молча, разглядывая Сорокина, как некую несуразную диковинку, а потом спросил:

– Что?

Сорокин смутился и принялся без нужды перекладывать на столе бумаги.

– Ну, извини, – сказал он. – Это я сдуру ляпнул.

– Какой парень, – подал голос из своего угла молчавший до сих пор Архипыч. – Огонь!

– Да, – согласился Мещеряков и опустился на табурет для задержанных. Спичка, догорев, обожгла ему пальцы, он зашипел и отбросил ее в угол. – Да, – повторил он, – парень – огонь.

Капитан Эдгар Валтер немного поерзал, устраивая свое порядком отяжелевшее за последний десяток лет тело в парусиновом шезлонге, и посмотрел на свет через высокий стакан с жидкостью коричневого цвета. Официально эта жидкость считалась охлажденным чаем. Она и была холодной – стакан сильно запотел, и можно было не тратить попусту время, пытаясь рассмотреть что-либо сквозь него, – но отнюдь не являлась тем, чем ее полагалось считать из уважения к капитану.

Капитан Валтер и сам прекрасно понимал, что пить коньяк охлажденным – дурной тон, и, уж тем более, ему было известно, что не стоит пить его в такую рань, когда солнце еще только-только вскарабкалось в зенит. Капитан Эдгар Валтер последнее время стал относиться к своим слабостям бережно и снисходительно. 'Я – это мои слабости, – любил говорить он в дружеской компании, – точно так же, как и мои сильные стороны. Что такое Эдгар Валтер без своих слабостей? Автомат для зарабатывания денег, и больше ничего! А к чему деньги, если не умеешь их со вкусом тратить? Чтобы обеспечить детей?

Черт побери, я без ума от своих детей, но если папа Эдгар обеспечит их на всю жизнь, то чем, скажите. эти маленькие негодяи будут заниматься, когда вырастут? Обеспечивать своих детей? Давайте-ка лучше выпьем и не будем говорить о грустном!' Кроме этого жизненного кредо, у капитана Валтера были другие причины выпить в неурочное время. Ему до чертиков опостылела эта стоянка в устье Даугавы.

Документы были выправлены, яхта полностью снаряжена всем необходимым и готова хоть сию минуту выйти в море, но рейс все откладывался – те, кто платил капитану Валтеру деньги, похоже, готовы были лопнуть от жадности и заодно утопить красавицу-яхту, нагрузив ее своими тяжеленными ящиками от киля до самой палубы. Каждое утро капитан сталкивался с начальником портовой таможни, когда тот ехал на работу, и вежливо приподнимал свою полотняную шапочку с прозрачным козырьком.

Начальник таможни не менее вежливо кивал в ответ – за те деньги, что платили ему ежедневно хозяева яхты, можно было быть вежливым, даже зная, что яхта доверху нагружена чистым героином. Капитан знал эту породу и был уверен, что вечно так продолжаться не может. Сколько бы ему ни платили, любой чиновник прежде всего дрожит за свое место. При малейших признаках тревоги он сдаст вас с потрохами, аккуратно упаковав в фольгу и перевязав нарядной ленточкой с кокетливым бантиком сверху. Черт побери!.. Капитан поднес стакан к губам и сделал могучий глоток.

Юрген Лаубе смотрел на капитана с верхней палубы и медленно приходил в ярость. Старый боров опять с утра пораньше наливался своим зельем, которое команда, хихикая, называла 'капитанским чаем'. Часам к четырем он совершенно потеряет способность соображать, а к вечеру полностью утратит человеческий облик и будет заплетающимся языком повторять, что человек – это сгусток слабостей. А без слабостей человек просто кусок дерьма, который за борт выбросить – и то срамно. Лаубе испытывал сильное желание спуститься вниз и разбить спрятанную под шезлонгом бутылку о стальные леера, а пьяного борова вывернуть в воду вместе с шезлонгом – ему, видите ли, скучно.