Дэвид Хьюсон - Седьмое таинство

— Что?! — Фолья повысил голос, словно не веря собственным ушам. — Избить человека до смерти — это подход?!

— Не для меня. Но я ведь не отец, как уже неоднократно повторял. А вот вы, Патрицио, сами родитель.

У медика были прелестные дети, две девочки-близняшки, и сейчас они быстро приближались к тому возрасту, когда необходимо уже думать о поступлении в колледж. Лео прекрасно понимал, какая это будет травма для Фольи и его жены, когда девочки уедут из родного дома.

— Представьте себе, что это случилось с Эленой или Анной, — продолжал он. — Представьте себе, что вы верите, будто девочка еще жива, но долго не продержится. Она где-то под землей. Заблудилась, а может, заперта. Замурована. Испугана, не в состоянии сделать ничего, чтобы как-то себе помочь. А этот… человек может сообщить, где она находится. Возможно, может.

В салоне «скорой помощи» воцарилось ледяное молчание. Фальконе проигнорировал это.

— Поставьте себя на его место, Патрицио, — продолжал агент. — Месть вам не нужна. Вам наплевать на все, кроме ребенка. Если этот человек заговорит, ее, вероятно, удастся спасти. Если продолжит молчать, она, несомненно, погибнет.

Врача передернуло.

— Что бы вы сделали в подобных обстоятельствах? — требовательным тоном спросил полицейский. — Процитировали бы соответствующий кусок из клятвы Гиппократа и отправились обзванивать похоронные конторы, выясняя стоимость погребения? Да и вряд ли эти похороны состоялись бы, потому что, можете быть уверены, у нас практически нет шансов когда-нибудь найти тело; мало того, вы никогда так и не узнали бы, что в действительности произошло с вашей плотью и кровью. И до самой гробовой доски так и ходили бы с огромной черной пустотой в душе, до самого своего конца…

— Довольно! — закричал Патрицио. — Прекратите!

«Скорая» дернулась и замерла на месте. Нестройный хор автомобильных клаксонов наполнил все вокруг яростным и злобным протестом, словно безумно-издевательский рев фанфар в честь умирающего на носилках человека.

Старший из фельдшеров, мужчина лет сорока, пристально наблюдавший за работой кислородного аппарата, взялся за трубку, ведущую к маске на лице Торкьи, и подождал, пока рев вокруг чуть стихнет:

— Я бы его отключил прямо сейчас. Без долгих размышлений. Если бы считал, что это хоть как-то поможет делу, просто отключил бы подачу кислорода, и пускай ублюдок подохнет. А что тут еще можно сделать?

— А если он невиновен? — спросил Фальконе.

— Если бы он был невиновен, — тут же ответил фельдшер, — так и сказал бы, не правда ли?

«Ну, так не всегда бывает», — подумал агент. Иногда в ходе расследования логика и рациональные подходы перестают действовать. В делах, вызвавших сенсацию, совсем не редкость, когда какой-нибудь неуравновешенный индивидуум вдруг является в квестуру и признается в преступлении, которого не совершал. В подобных случаях довольно часто бывает, что какое-то странное чувство собственной вины заставляет людей совершать самые неожиданные, странные и самоубийственные поступки. Возможно, Торкья чувствовал за собой вину за какое-то темное и мерзкое дело, о котором не желал говорить с офицерами полиции. И нет никаких гарантий, что оно было как-то связано с исчезновением Алессио Браманте.

— Мы можем делать только то, за что нам платят, — отчеканил Фальконе. — Можем пытаться выяснить, что произошло, объяснить какие-то непонятные факты. Понимаю, звучит довольно убого, но нередко это все, что у нас есть. Кроме того, здесь имела место попытка силой выбить правду, и сами видите, что из этого вышло. Насколько мне известно, он не выдал никакой полезной информации, ни единого слова. И мы по-прежнему не знаем, где мальчик. И это означает… — Что именно это означает, он и сам толком не представлял. — Вполне возможно, арестованный и впрямь ни в чем не виноват. Просто оказался не в том месте не в то время. Я, правда, в этом сомневаюсь. Или он по какой-то причине сам хотел, чтобы Браманте так с ним обошелся. И ему это принесло некое удовлетворение.

Фолья помотал головой.

— Какие у него могли быть мотивы?

Лео стало стыдно. Неверный ход с его стороны — таким образом вовлекать доктора в дело, расписывать яркими красками столь жестокую картину с участием его собственных дочерей. Это здорово разволновало старого приятеля, лицо его теперь было красным от возбуждения и выражало озлобленность и — что совершенно для него необычно — замешательство.

— Вы бы себя послушали, Лео, — упрекнул медик.