Пол Хьюсон - Сувенир

version="1.0" encoding="utf-8"?> sf_horror Пол Хьюсон Сувенир

Это был сувенир из Ирландии — маленький камень с гравировкой, в очертаниях которой, стоило лишь приглядеться ближе, узнавалось человеческое лицо.

Она не знала, что только мощь Святого Патрика удерживает зло, таящееся внутри.

Мужчина стоял и смотрел на разложенный им костер, думая о приближающейся ночи. Медленно катившийся со лба пот жег глаза, но мужчина не обращал на это никакого внимания. Его мысли занимало лишь наступление темноты.

Работа была наполовину сделана. Неподвижные, коченеющие тела он снес в одно место, а внушающие суеверный ужас туши одну за другой стащил на задний двор, свалил высокой грудой, облил смолой и поджег. Куры, козы, свиньи, две коровы, купленные прошлым летом на рынке в Типперери. Мужчина слушал жадный рев пламени, пожиравшего его надежды, мечты, его будущее. Теперь у него остались только дом да собственная жизнь. Их он еще сохранил, еще удерживал на тонкой нити. Он переступил с ноги на ногу, опустил голову и уставился на запятнанные засохшей кровью штаны, на подвешенный к поясу небольшой кожаный кошель с медными и серебряными испанскими и французскими монетами. Полдела было сделано. Легкие полдела. Мужчина тревожно взглянул на сгустившиеся под окаймлявшими его владения зарослями орешника тени. Он знал, что здесь, на открытом месте, ему ничто не угрожает, и все равно испытывал страх.

Порыв холодного ветра приподнял прядь темных, редеющих, свалявшихся волос, испачканных кровью и золой. Он вздрогнул и запахнул хлопавший за плечами измазанный землей шерстяной клетчатый плащ, какие носили в этих краях. «Дорогой же ценой вы мне достались», — подумал мужчина, коснувшись рукой чего-то холодного, твердого, узловатого, что пряталось под лохмотьями тонкой полотняной рубашки, укрытое от враждебного протестантского глаза. Сунув руку за пазуху, он вытащил нитку деревянных бус. Четки. На конце подпрыгивало небольшое, грубо вырезанное распятие. Запретное напоминание. Опасная надежда. Дарованная ему в награду слепым странствующим священником, который на далеких холмах Килкенни тайно служил мессы перед стоящей на коленях паствой, пока дозорные смотрели, не появятся ли солдаты принца Оранского.

Мужчина бережно принял крохотное распятие в мозолистые ладони. На левой руке теперь недоставало двух пальцев: большого и указательного. Больше суток назад кровотечение прекратилось, но искромсанная плоть еще не зарубцевалась.

Однако вряд ли мужчина сейчас замечал боль.

Склонив голову, он потрескавшимися, почерневшими губами пошептал что-то крохотной фигурке на кресте и поднял глаза к небу. Но не нашел никакого знака, что его молитва услышана, никакого знамения, которое придало бы ему смелости и уверенности, ни луча света, ни прогалины в низких грозных тучах, что неслись над головой, гонимые ветром. Возможно, прощение и существовало, но свое бремя мужчине предстояло нести самому, в одиночку. И больше всего тяготили ужас и неуверенность. Он закрыл глаза и попытался вспомнить слова покаянной молитвы.

Виноват был он сам. Грех лежал на нем. Он сделал первый шаг, дал первую кровь. Тогда он думал об этом с легким сердцем. Пусть он всегда боялся и уважал древних богов, не дававших мечам его праотцов затупиться в битвах, все это казалось ему игрой, пустяком, цена которому — несколько картофелин, один-два овсяных хлебца или, может быть, глоток парного молока с пышной пенкой в Самхин. Жена, подобно Еве, заводила его все дальше. Но первый шаг, как и надлежит мужу, сделал он сам, а значит, вся тяжесть греха, отступничества, отречения ложилась на его плечи.

Смрад горелого мяса поневоле заставил мужчину вновь всмотреться в огонь. Языки пламени разгулялись, расходившиеся от костра зыбкие волны теплого воздуха обжигали. Внимание мужчины привлек неясный звук, словно переломили плоскую кость — один из коровьих черепов лопнул и раскрылся, как цветок, обнажив кипящий мозг. Мужчина медленно, оцепенело, как во сне, нагнулся, бросил в огонь последний изуродованный комок окровавленных перьев и сквозь дрожащий над костром воздух устремил пристальный взгляд к далеким темным холмам — по слухам, север Кашеля некогда был дурным, зловещим местом, пока святой Патрик не наделил его своей святостью, изгнав зло. Он вспомнил, как в дни его детства там каждый май, перекликаясь с вершины на вершину, от горизонта до горизонта пылали огни Белтэйна — Праздника костров. Яркое, радостное, священное пламя. Свет, обращающий в бегство тьму и все, что находит в ней приют. Где же эти огни теперь, горько задумался он, когда они так нужны? Где те, чье знание способно было бы возжечь их? Никого не осталось. Взгляд мужчины переместился к востоку, за Типперери, к гаснущему костру дня. Ноябрьское солнце комком расплавленного олова спешило на покой, за горы Гэлти.