Дэвид Хьюсон - Укус ящерицы

В неверной полутьме чрева лодки, под волнующейся черной водой пес ждал, дрожа от страха. Мужчина, любимый хозяин, работал здесь же, рядом с ним. Озадаченный непонятным поведением животного, он успокаивал его привычными приговорками, не замечая происходящего на пристани. Пес знал, что люди обладают более слабой и грубой формой сознания. Иногда они как будто вообще не замечали присутствия крови…

На мгновение черное дыхание сирокко ослабло. Изола дельи Арканджели, крохотный, пустынный, блеснувший в свете выглянувшей луны островок, притих. Но ночной ветер тут же вернулся, с еще большей силой и неистовством набросившись на помпезное палаццо. Обветшалые стены содрогнулись под его натиском. Куски хрупкого стекла посыпались из отреставрированных лишь накануне ставней. Тучи песчаной пыли обрушились на золотистый камень особняка, колотя по окнам первого этажа, взирающим на лагуну из-под изящных арок. С другой стороны палаццо, в литейной, некогда служившей золотой жилой и бывшей источником благосостояния клана, ветер, словно дунувший в тонкий бумажный пакет великан из чужого мира, промчался по дымоходу, обшарил каждый его уголок, пытаясь нащупать слабое место, встряхнул хлипкие двери и прогнул стеклянную крышу, покоящуюся на шатком основании древних деревянных опор.

Этот летний вихрь из Сахары гулял над городом уже третий день, лишь изредка переводя дыхание и делая паузу в своем неустанном стремлении на север. Сухая, душащая пыль таилась в его чреве» и она пробиралась в трещинки печи, нарушая тонкие процессы внутри ее, отыскивая и губя все чистое, ясное и совершенное. Хорошего стекла в последнее время и без того выпускали немного, а в последние дни его отливали как никогда мало. Повсюду воцарились запустение и разруха. Клубы пыли игривыми вихрями гонялись друг за дружкой по каналам и узким улочкам острова. За Мурано. по ту сторону лагуны, в самой Венеции, бурлящая черная вода упрямо билась о каменную набережную, выплескиваясь на булыжник площади Сан-Марко.

Августовская буря унесла привычную для этого месяца изнурительную духоту, заменив ее чем-то другим, чужим. Даже сейчас в два часа ночи, под бесстыжим взглядом рыжеватой луны лагуна казалась выдохшейся, словно ей недоставало кислорода. Позади Изола дельи Арканджели лежал, захлебываясь в пыльных плевках сирокко, целый город. Лежал, прислушиваясь к злобному реву ветра, снова и снова набрасывающегося на скрипучее строение. Натужные стоны стихии звучали в унисон с глубокими вздохами нескладной, примитивной печи.

В равной степени любимый и ненавидимый, левиафан стоял посередине литейной, соединяя свой голос с голосом сирокко, когда его порывы со свистом устремлялись вниз по осыпающемуся кирпичному дымоходу, добавляя испепеляющий жар своего дыхания к жару пылающих углей. Ему не нужно было смотреть на датчик, чтобы понять – температура слишком высока. В раскалившийся добела зев топки становилось невозможно смотреть. Там, в ее ненасытной утробе, песок с истрийского побережья сплавлялся, как и было установлено пятью столетиями ранее чародеями Мурано, с кальцинированной содой сгоревших морских водорослей, производя на свет чудесное стекло. Сам процесс оставался тайной для стоящего у печи великана, который управляя им, никогда его полностью не контролировал.

Часом ранее все шло привычной чередой. Потом, когда он вернулся в пустой офис, чтобы пропустить стаканчик граппы, без которой мочь тянулась уж слишком долго, она позвала его и потребовала проверить печь, хотя уж ее-то это и не касалось. Она никак не объяснила, почему позвала его взглянуть на топку. Мало того, когда он, ополоснув лицо под краном и прополоскав рот, чтобы скрыть запах алкоголя, спустился в литейную, ее там уже не было. Обнаружив, что дверь приоткрыта, он вошел, огляделся и никого не увидел.

Мужчина тряхнул головой, пытаясь развеять пьяную одурь. Управиться с печью мог не каждый, порукой чему была особенность самого процесса, разработанного Арканджело и заключавшегося в использовании как дерева, так и газа. Бессмыслица. С другой стороны, теперь уже все потеряло смысл.

Сопящее, хрипящее чудовище снова зашевелилось, заворочалось под фенестрированной крышей, взревело и, затихая, выдохнуло в унисон с ветром:

– Уриэль.

Тот – или те? – кто прошептал его имя, наверное, насмехались над ним. Называя сына, отец думал о своем. Арканджело всегда отличались от других, даже в те далекие уже времена, когда еще строили лодки в Кьоджа, до последнего цепляясь за старенький причал. Выросший на Мурано, Уриэль всегда отчетливо сознавал дистанцию между Арканджело и их соседями. Ни Браччи, ни Булло такую ношу не снести, да на них ее никто бы и не возложил. В церковной школе над ними вечно смеялись и издевались, их дразнили и мучили. Над Уриэлем Арканджело не потешался никто и никогда. И в друзья ему никто не набивался. Даже когда он взял в жены одну из них.