Дин Кунц - Интерлюдия Томаса

Когда я поднимаю револьвер, выясняется, что он не быстрый, а хитрый. Всякий раз, когда он пытался проникнуть в мой разум, я его тут же отбрасывал. Его психический зов, который привлек мотыльков, подействовал и на меня, но я знаю — и он, судя по всему, тоже знает, — что второй раз зов не сработает.

Когда я приближаюсь к нему на два шага и прицеливаюсь, чтобы выпустить в его голову первую из шести пуль, не без труда изгоняя дрожь из рук, чтобы пуля не пролетела мимо, Хискотт показывает свой последний трюк, и пока самый лучший. Я не знаю, как он узнал мое настоящее имя, как обнаружил рану, которая не закрылась и не закроется никогда. Может, у него есть возможность выйти в Интернет, чтобы узнать обо мне всю правду, как это сделал Эд, новый друг Джоли. Он не пытается прокрасться в мой разум, как прежде, но с невероятной психической силой отправляет в него самое прекрасное лицо, которое я когда-либо видел, лицо Сторми Ллевеллин, когда она жила и дышала.

Я отступаю на шаг, когда такой живой образ любимой девушки возникает перед моим мысленным взором. Это осквернение ее памяти — думать о ней в этой отвратительной кпоаке, но второй этап атаки Хискотта еще хуже. Он создает другой ее образ, как могла бы она выглядеть через несколько дней после смерти, и показывает мне, какой она стала. Я едва не падаю на колени.

Если бы он мог двигаться быстрее, я бы, конечно, присоединился в тот день к Сторми, потому что вид изуродованного пулями, раздувшегося лица моей любимой обездвижил меня. Но монстр сползает с кровати необычайно медленно и допускает ошибку, показывая мне Сторми в прогрессирующих стадиях разложения, до такой степени ужасных и рвущих душу, что они заставляют меня вспомнить кое-что очень важное: Сторми кремировали на следующий день после ее смерти. Она была чиста душой, а огонь очистил ее тело, поэтому тем, кто кормится мертвечиной, она не досталась и никогда не достанется.

Шесть пуль с полым наконечником и медным корпусом, выпущенные из револьвера тридцать восьмого калибра, могут разнести голову дракона, особенно если каждый последующий выстрел производится с более близкого расстояния, чем предыдущий. Последний раз я нажимаю на спусковой крючок, приставив ствол к ненавистному черепу.

Вроде бы я ставлю точку, да только забываю, что нервная система продолжает какое-то время жить и после смерти, а обезглавленная змея может метаться так же энергично, как живая.

Любому, кто видел мечущуюся обезглавленную змею, смертоносные кольца которой, кажется, населяет призрак жизни, известно — обезглавленное тело может двигаться даже более рьяно, чем с головой. То же самое справедливо и для гибрида Хискотта и инопланетянина. На кровати он являл собой ленивую массу узлов и колец, которые лениво извивались, как дождевые черви в холодной земле. Но, едва ему вышибают мозги, он превращается в гигантского обезумевшего головоногого из «Двадцати тысяч лье под водой», и передо мной не одна чешуйчатая мышца большущей длины, а куча мощных щупалец, хлещущих с отчаянной силой.

Трансформация происходит с шестым и последним выстрелом, когда его невероятно запутанное тело распутывается с выбросом энергии, копившейся в нем все пять лет. Меня сбивает с ног и отбрасывает к двери, через которую я вошел. Я падаю у самого порога, стукаюсь головой о твердый паркетный пол, удар этот приносит, несомненно, больше вреда полу, чем моему черепу, хотя в тот момент перед глазами у меня все плывет.

Наверное, пару секунд я вижу все в двойном количестве, а когда острота зрения восстанавливается, у меня создается ощущение, что вся большая комната от стены до стены заполнена разъяренной змеей, которая ищет кусочки разнесенной пистолетными выстрелами головы, чтобы собрать их воедино и оживить. Мощные мускулистые кольца переламывают толстые стойки полога, как спички. Лампы летят и разбиваются, красные шторы срывает с окон, и они трепыхаются в воздухе, словно обезглавленный змей одновременно и тореадор, и бык. Груды костей разлетаются во все стороны, бомбардируют стены и потолок.

Прежде чем из меня вышибает дух кость от окорока, а это уже кажется неизбежным, я выползаю в коридор второго этажа и только там вскакиваю.

Чтобы убедиться, что в какой-то момент эта инопланетная анаконда застынет раз и навсегда, убежать я не могу. Но могу наблюдать за этим послесмертным буйством с безопасного расстояния, скажем, с площадки между лестничными маршами, и вернуться за визуальным подтверждением, когда яростное трепыхание закончится.