Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава

– К кому ты пойдешь?

– К регистратору.

– Он англичанин?

– Нет, чех.

– Он обычно проверяет то, что ты привозишь?

– Нет, не думаю. Не знаю.

– Ты сумеешь раздобыть конверт со штампом Министерства стекольной промышленности и написать на нем: СРОЧНО. ЛИЧНО ПОСЛУ?

– Думаю, что да. Конечно, да. – Она вроде бы малость очухалась и стала соображать, что к чему. Ее печальные глаза моргали медленно и задумчиво, она с отсутствующим видом потирала бомбу своей груди. Потом встала, накинула на себя халат и пошла в другую комнату искать бумагу, ручку и какую-нибудь отцовскую одежку. А затем – в кухню, варить кофе.

Я сидел в постели, курил и перебирал в уме все варианты провала. Я испытывал глубокое чувство вины и благодарности к этому гигантскому созданию. Кроме некоторых опасений по поводу того, чем это может грозить ей и ее отцу, она ни разу не отказала мне ни в помощи, ни в щедрой нежности; А ведь у нее все шансы закончить свои дни в лагере! Я был просто восхищен ею. Я поднялся с постели, влез в свои крестьянские штаны и прошел в кухню. Она стояла у плиты и варила кофе. Тут я неуклюже обнял ее за плечи, поцеловал в шею.

Откинувшись назад, она прижалась ко мне, но не повернулась и не заговорила. Я снова ее поцеловал, очень нежно, и, почувствовав, как вздрагивают ее плечи, со страхом понял, что она плачет.

– Власта?

Она покачала головой.

– Что с тобой, Власта?

– Ничего. Я вижу тебя в последний раз, – сказала она.

– Перестань, Власта! – фальшиво воскликнул я. – Может, мы еще встретимся. Я всю жизнь буду о тебе думать.

Господи, если бы я только мог отсюда исчезнуть, если бы мне только позволили думать о чем-то другом! Но пока было то, что было…

Она вынула из кармана халата носовой платок и печально высморкалась:

– Пиши свое письмо, Николас.

Я пошел в гостиную и стал писать, а она принесла кофе и села рядом на диван.

– Ты номер паспорта указываешь?

Да, я его указал, одновременно со всякими другими подробностями, и все это вместе выглядело такой фантасмагорией, что и поверить трудно.

Она еще помолчала, глядя на меня.

– А формула? Ее ты тоже указываешь?

– Нет, – коротко ответил я, не позволяя себе даже думать о том, насколько невозможно ей все это объяснить.

– Мне не страшно, Николас. Для меня это не опасно. Ты обо мне не думай.

– Да нет же, Власта. Никакой формулы нет. Ее просто не существует.

– Можешь ничего мне не говорить, если не хочешь.

– Ладно, – сказал я и вдруг почувствовал, что диван слегка дрожит. Она снова плакала. – Эй, Власта, ты чего?

Она положила голову мне на плечо и тихо, но горько зарыдала. Я неуклюже обнял ее за плечи.

– Ты думаешь только обо мне. Но ты же сам сказал, что они тебя убьют, если найдут эту вещь.

– Нет, Власта, все не так. Нету у меня этой чертовой штуки.

– Я люблю тебя, милачек. И ненавижу себя за то, что не могу толком ничего для тебя сделать.

– Ты не можешь мне помочь больше, чем помогаешь сейчас!

– Купчик мой, мне делается плохо при мысли, что в этой ужасной стране тебе грозит опасность! Позволь мне разделить ее вместе с тобой. Разреши мне передать эту вещь!

Я в бешенстве закатил глаза. Эта потрясная девица так тупа, что втемяшить ей что-то в голову просто невозможно!

– Милая Власта, – нудно начал я, – нету у меня никакой формулы. Да и вообще это не важно. Я говорю тебе правду.

– Ты это говоришь, чтобы меня успокоить, милачек, – сказала она, глядя на меня полными слез глазами. – Кому же ты мог ее отдать? Только старенькой няне, но она ведь умерла. Или ее мужу. Неужели ему ты доверяешь больше, чем мне?

– Да конечно же нет! Я его и не помню! – Разумеется, это было бесполезно, но я все же сделал еще одну попытку. – А насчет формулы, Власта, – это была не та формула, о которой я говорил. Это было кое-что другое. И я от этого избавился. Я ее потерял. Сейчас я хочу только одного – попасть в посольство. И только ты можешь мне в этом помочь, Власта! Ну пожалуйста, поверь мне, милачка!

Я говорил, говорил и сам так разволновался, что стал покрывать поцелуями ее необъятное, залитое слезами лицо. Но не был уверен, что она мне верит, потому что ее печальные глаза выражали лишь восхищение невероятным благородством моих речей.

Было четыре утра, а ей вставать в семь. Письмо можно закончить и утром. И потому мы снова легли. В постели она казалась все еще напуганной и тяжеловесно волнующей. Я вдруг испытал какую-то внутреннюю дрожь и смятение. Было что-то жалостное и гнетущее в ее нашептывающих объятиях – что-то вызывающее тревогу. «Нет, не в них, – думалось мне. – В чем-то другом». В чем-то, чего я не мог уловить. Эта тайна обволакивала меня, как облако, витая на краю сознания. Я попробовал понять, что же это такое, и не смог. И заснул в ее объятиях, испытывая то же странное ощущение.