Альберт Санчес Пиньоль - Пандора в Конго

Но вернемся к нашему вопросу: что сейчас делало Конго таким прекрасным местом? Маркус понял, что разница заключалась вовсе не в пейзаже, а в нем самом. Картина прекрасна потому, что он теперь не такой, как раньше.

Потом они растянулись на этом деревянном ложе, покрытом ковром изо мха. Маркус поднял руку и несколько минут внимательно рассматривал бутылку шампанского, не веря своим глазам. Он уже не помнил, зачем принес ее сюда.

В своей книге я написал, что Маркус передал бутылку Амгам. Она, движимая любопытством, разглядывала ее, пока не услышала, как Гарвей произнес слово «шампанское». И тогда она бросила бутылку вниз, вспомнив обо всех ужасах, которые сопровождали это слово. Так я написал в первом варианте своей книги. Однако должен признаться, что Маркус рассказал мне совсем другую историю. Просто в этом фрагменте я позволил себе некоторую вольность; причиной тому были моя увлеченность литературой и моя любовь к Амгам. Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал несоответствие между записями, которые сделал в тюрьме, и текстом книги. Чтобы избавиться от своих чувств и навсегда забыть о книге, я решил просто воспроизвести в ней точный рассказ Маркуса, и в третьем издании хотел исправить этот фрагмент. Однако издатель попросил меня не трогать его, считая, что Амгам, пьющая из горлышка бутылки, вряд ли может стать украшением романа. Дело происходило в двадцатые годы в разгар действия сухого закона, а издательство поддерживало постоянные контакты в Соединенных Штатах, где рассчитывало продать огромное количество экземпляров моей книги. Позднее, в пятом издании, я опять стал настаивать на исправлении этой ошибки. Но к этому времени я уже продал права на роман другому издательству, и там меня тоже стали умолять не трогать этот пассаж. Новый издатель был большим поклонником символов в литературе и утверждал, что данный жест Амгам необходимо было сохранить: мятежная героиня восставала, таким образом, против людского общества и против общества тектонов, коррумпированность которых воплощалась в бутылке шампанского. Я не стал спорить. В шестидесятые годы новое издательство возвратило к жизни книгу, которая уже практически была предана забвению. И опять меня попросили не трогать фрагмент с шампанским. Экологические теории были в моде, и отказ Амгам от употребления напитка, производство которого связано со столь сложными технологиями, означал интеграцию пары в естественную среду и ля-ля-ля, ля-ля-ля… И наконец, при последнем издании книги издателем оказалась женщина. Она считала, что освобожденная женщина должна была разбить бутылку шампанского вдребезги, поскольку в повествовании слово «шампанское» превратилось в синоним власти мужчин в обществе. Одним словом, на протяжении шестидесяти лет я не смог привести этот фрагмент в соответствие с рассказом Маркуса Гарвея. Теперь, наконец, я исправлю свою ошибку.

По версии Маркуса, по проклятой версии Маркуса Гарвея, выходило, что парочка напилась допьяна, прикончив пятилитровую бутылку шампанского. Вот что, черт побери, рассказал мне с самого начала Гарвей. И все тут.

Стоит ли говорить, что я ощущал себя взобравшимся на гигантское дерево? К этому времени я уже полностью отождествлял себя с Маркусом Гарвеем.

Думаю, что даже самый талантливый писатель в мире не мог бы описать ту силу притяжения, которая влекла друг к другу Маркуса и Амгам. Просто сказать, что они были счастливы, было недостаточно. Так естествоиспытатель сообщает, что жуки и бабочки – это насекомые. Великолепно. Но мы так и не узнаем разгадки самой прекрасной из тайн природы: какая сила может заставить жука и бабочку полюбить друг друга.

Поскольку я не чувствовал в себе таланта описать чувства Маркуса и Амгам, то решил ограничиться только рассказом об их жизни на вершине гигантского дерева. Естественно, цензура того времени вынуждала меня использовать чудовищные фигуры умолчания. Почему? А как вы думаете, чем занимались на этой зеленой вершине Амгам и Маркус? Конечно, любовью – день и ночь, без отдыха и передышки. Теперь, шесть десятилетий спустя, я испытываю трудности совершенно иного характера: описание сексуальных упражнений никаких литературных выгод не сулит, а все человеческие чувства, по моему твердому убеждению, уже давным-давно разложены писателями по полочкам. Одним словом, что бы я ни написал, мне не удастся проявить оригинальность, а потому я просто скажу, чем они занимались, и дело с концом: они трахались.