Йен Фишер - Ночной консьерж

Кристина растерялась. Она остановилась в метре от встречающего. Встала и принялась недоуменно разглядывать бесцветного человека. Переводила взгляд с его лица на плакат в руках и обратно. Лицо было абсолютно незнакомым, но на плакате ровными печатными буквами кто-то вывел ее имя. Мужчина, который держал плакат в руке, был не тем человеком, которого она ожидала увидеть в аэропорту. ТОГО она запомнила хорошо, очень хорошо, пусть видела его только на фотографиях, присланных Ганди из Москвы. Но сейчас перед ней был не тот человек. Определенно не тот.

Глава пятая

Могло показаться, что в полутемной комнате царит тишина, разбиваемая на равномерные доли тиканьем секундной стрелки старинных напольных часов. Только не для него. Он не прислушивался, но ощущал себя будто в оркестровой яме в момент, когда дирижер-диверсант приказал каждому музыканту играть что вздумается. Главное – играть громко и выразительно.

На кухне капает вода, врезаясь в оцинкованную раковину, будто звучат литавры. Сквозь приоткрытое окно виолончельными глиссандо доносятся гудки редких автомобилей, с надменностью ледоколов разрезающих огромные лужи, – днем на город обрушился первый летний дождь. За шелестом шин возникают какие-то звуки, похожие на кваканье лягушки. Их издает неведомая ночная птица. Возможно, это действительно лягушка, но ему нравилось думать, что птица. Шипение сигареты, которую загулявший прохожий отправил в лужу пижонским щелчком.

Он перевернулся на бок и вжался ухом в подушку. Не помогло. Теперь его тревожили песни невинности пуха и перьев под наволочкой, на которые накладывался скрежет мебели по паркету у соседей снизу и еще какие-то голоса… Все что-то кричали – и снизу, и на улице, даже внутри подушки. В каждом голосе ему слышались недоумение, упрек, презрительный вызов: «Что ты наделал? Ты ведь убил его? Убил? Да, убил! Ты ведь хотел убить его. Ты всегда хотел кого-нибудь убить. Так что же ты не радуешься? Твоя мечта сбылась».

Голоса преследовали с раннего детства. Чувство вины – сломанный компас, который каждого заводит в его личный тупик, – начиналось с голосов. Он родился в год сентиментального полета олимпийского Мишки на связке воздушных шаров в прозрачное московское небо. Мать рассказывала, что роды проходили трудно, врачи уже собрались делать кесарево сечение.

– А он вдруг как-то развернулся во мне и вышел… – на этом месте рассказа мать всегда разводила руками и закатывала глаза, предоставляя слушателям самим оценить, что в этом случае сыграло решающую роль – божественное провидение или его врожденная ловкость. Ему нравилось думать, что ловкость.

Пока родители и соседи плакали перед телевизором, глядя на улетающего в облака медведя, он мочил пеленки и тоже плакал, чтобы привлечь к себе внимание. И тогда вступала хоровая разноголосица.

– Что же ты, а? Нам назло?

– Не можешь тихо полежать?

– Должен был только через час описаться!

– Хватит! Держи давай, я новую пеленку намотаю…

Он не претендовал на то, чтобы быть центром вселенной. Он даже не стремился затмить в сердцах окружающих плюшевого олимпийского медведя. Но чувствовать себя обязанным исполнять чьи-то планы, подчиняться – людям или правилам – было невыносимо. Он продолжал мочиться не по графику. Голоса раздавались чаще и громче. Он пытался перекричать их. Странно, собственный плач не вызывал в нем желания отключить слух, чтобы погрузиться в абсолютную тишину.

В школе разноголосица усилилась. Голоса требующие, голоса приказывающие, голоса выговаривающие, призывающие к ответственности. Учителя были к нему снисходительны. Если бы не их беззлобность, его аттестат выглядел бы гораздо хуже.

Маленький городок в южной Украине, где он рос, не баловал своих жителей обилием развлечений. В местном драматическом театре практиковалась в трактовках мировой классики труппа спивающихся неудачников. В единственный кинотеатр изредка привозили далеко не новые фильмы. Оставался еще Дворец культуры шахтеров, куда раз в месяц наезжали гастролеры – от группы «Мираж» до экстрасенса Кашпировского. Очень трудно было попасть во Дворец культуры на выступление столичных знаменитостей. Но его школьные педагоги почти всегда попадали. Дело было в том, что принципиальный и неприступный администратор Дворца культуры Богдан Фисенко имел душевную слабость к его старшей сестре Гале. Некому было упрекнуть его в том, что иногда он пользовался этой слабостью с целью повышения собственной успеваемости.