Лора Касишке - Будь моей

Наша официантка, рыжеволосая красотка лет восемнадцати-девятнадцати, была явно очарована Чадом. Она избегала открыто смотреть на него, только слишком громко хихикала, особенно после того, как на вопрос, достаточно ли прожарено мясо, Чад, держа над тарелкой сочащийся кровью кусок, сказал:

— Нет, я люблю слышать, как бьется сердце. Это успокаивает.

— Какая хорошенькая, — сказала я, когда она отошла. — Не находишь?

Чад глянул в ее сторону и пожал плечами:

— Да вроде ничего. Не в моем вкусе.

— А кто в твоем?

— Не люблю, когда девушки хихикают.

— Разве Офелия не хихикает?

— Офелия совершенно определенно не хихикает. — Он вернулся к стейку, почти полностью съеденному: осталась только длинная косточка с остатками мяса. Чад отпиливал ножом эти кусочки.

— Хорошо, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, одновременно великодушно и уклончиво. — Значит, Офелия раньше была тебе другом, а теперь стала твоей девушкой?

— Мам! — Чад положил вилку на тарелку. Нож покачивался на мясной косточке. Он откашлялся и с легкой улыбкой посмотрел на меня: — Офелия и я вместе уже два года.

Я ничего не ответила.

Уставилась в тарелку.

Потом опять подняла глаза на него.

Он больше не улыбался.

Я почти прошептала:

— Почему ты никогда не говорил об этом мне или папе?

— Папа знает. Он всегда знал.

Я положила вилку, сглотнула:

— Почему же я не знаю?

— Ты сама знаешь почему.

Я судорожно вдохнула воздух, схватилась за край стола:

— Я?

— Да. Ты. Ты знаешь.

— Что я знаю?

Я пробовала представить себе — два года. Семьсот тридцать дней, спрессованные в размер почтовой открытки без адреса, все еще путешествующей из одного отделения в другое, накапливая все новые марки, указания и приписки. И вот она наконец падает в мой почтовый ящик. Только сейчас добралась до меня.

— Что? — повторила я. — Что я знаю?

— Что ненавидишь ее. Ты всегда терпеть не могла Офелию. И не только Офелию. Послушать тебя, ни одна девушка не хороша для меня. Даже папа сказал, что лучше тебе не знать про Офелию. — Он засмеялся, потянулся через стол и взял меня за руку. — Но я люблю тебя больше всех, мам. И всегда буду. Если я сделаю татуировку, на ней будет одно слово: «Мама».

Я посмотрела на него. Он шутил и смеялся, но глаза оставались серьезными. Я отодвинулась от стола, вырвала свою руку и положила ее на колени:

— Ну а сейчас почему ты мне все это рассказываешь?

— Потому что тебе пора знать. Тебе следует знать обо мне, мам. А я знаю о тебе.

— Откуда ты знаешь? — выдохнула я.

— Я видел эту гребаную машину на дорожке.

Грубость его слов заставила меня выпрямиться на стуле.

— Я видел не только ее, мам. Я видел все, что происходило внизу. В пивнушке у «Стивера» мне удалось разговорить Гарретта, да и вообще, это было очевидно. Я знал это еще в Калифорнии. Надо смотреть правде в глаза, мам, ты никудышная обманщица.

Все вокруг пришло во вращение — стол, ресторан, Чад, сидящий напротив. Я захлопнула рот. Опять раскрыла, но Чад как ни в чем не бывало снова вооружился вилкой и принялся срезать с кости остатки кровавого мяса.

— Не трудись ничего объяснять, мама. Я не собираюсь наушничать папе или что-то в этом роде. Твои секреты в безопасности. Тем более что все закончилось.

— Да. Чад. Это…

— Все. Давай больше не будем об этом, ладно, мам? Я больше никогда не хочу говорить об этом. Этого не было.

Официантка принесла нам счет. Я взяла его. Чад на нее даже не взглянул, он смотрел на меня.

— Я не виню только тебя. Это и его ошибка. Я это знаю. Он вел себя как задница. Но ты слишком стара для этого дерьма, мам. И это последнее, что я хотел тебе сказать.

После ужина мы вернулись в «Холидей Инн», и Чад заснул на двуспальной кровати, поближе к телевизору, не досмотрев фильм о мужчине, в чьи любовные отношения стала вмешиваться его вторая сущность. Убедившись, что Чад лежит с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, я на цыпочках пробежала через комнату и выключила телевизор. Он, полностью одетый, Лежал поверх покрывала, поэтому я взяла одеяло со своей кровати и накрыла его. Он легонько фыркнул и повернулся на бок.

Он всегда спал на боку. Я видела прошлое как наяву — новорожденный, он лежит между подушками на нашей кровати, погруженный в глубокий сон, крошечные ручки прижаты к щеке, как в молитве. У меня есть фотография: он там с розовыми поджатыми губками. Она хранится в семейном альбоме.

Но даже если бы я не сделала эту фотографию и не убрала ее в альбом, разве я забыла бы это?