Лора Касишке - Будь моей

Какие образы прошлого, не запечатленные на снимках, забыты и утрачены?

Какие мелочи ускользнули и навсегда затерялись в минувших годах, в закоулках памяти?

Вернутся ли они ко мне когда-нибудь? Станут своего рода утешительным призом, когда придет время умирать — яркие сцены из прожитой жизни, свежие и четкие мгновения, воспринимаемые всеми пятью органами чувств? Есть ли надежда, что хоть что-нибудь в один прекрасный день, в последние минуты жизни, увидится снова?

О, я знаю, что это будет.

Точно знаю.

Это будет запах моего грудного ребенка.

Молоко, фиалки и молодые листочки.

Я закрыла глаза и представила себе этот запах. Шейка грудничка. Мягкая кожица между ушком и ключицей, которую так часто щекочут. И он в ответ гулькает. Гули-гули-гули.

Потом я вроде как заснула, потому что ко мне вернулся мой грудничок, я видела, как он начинает ходить, мой малыш; видела себя с ножницами в руках, я срезала его золотые локоны, а из проезжающей мимо машины неслись обрывки сюиты Генделя; видела, как он, мой малыш, бежит через зеленое поле и карабкается на дерево. Карабкается все выше и выше.

— Чад! — закричала я. — Сейчас же слезай!

Но он продолжал карабкаться.

Я полезла за ним на дерево.

— Чад?

Нет ответа.

— Чад!

Он лез все выше, пока не скрылся из виду, только чернели подошвы его теннисных туфель. Сердце заколотилось. Надо подняться еще чуть-чуть, тогда я ухвачу его за щиколотку, а потом…

Потом вокруг моей собственной щиколотки что-то обвилось. Я глянула вниз и увидела Брема: он улыбался.

— Шерри! Неужели надеешься удрать от меня?

Он потянул меня вниз, и Чад совсем исчез в кроне, а я начала падать. Пока длилось падение, я отчетливо, как на черно-белой фотографии, снятой в ясном безжалостном свете, узрела истину. Истина гласила: ничто из этого не имеет значения.

Ничто.

Напрасно я так старалась быть хорошей матерью.

Кексики, испеченные специально для ребенка. Домашние задания. Вечера с обязательной сказкой на ночь. Я читала ему Шекспира. Читала Уитмена, Эмили Дикинсон, Йейтса. Охотно состояла в родительском комитете, убирала класс. Выращивала для него овощи. Водила гулять, чтобы он дышал свежим воздухом, помогала с уроками. Кормила грудью. Пела колыбельные. Знакомилась с учителями. Подружилась с его друзьями. А потом, в один ясный майский полдень, взяла и за пять минут сама все разрушила. Встретила на подъездной дорожке Брема Смита (одуряюще пахнет сирень в пике цветения, означающем переход к увяданию) и разрушила основу своей жизни, то, что составляло мою сущность, все, что я созидала долгие годы и довела до совершенства. И вдруг просыпаюсь в комнате мотеля, с руками, сжимающими горло в попытке остановить крик. За дверью, в холле, заливался хохотом ребенок, и мужской голос выговаривал ему: «Тс, уже поздно. Люди спят».

Мне не нужно было одеваться — с вечера я поленилась и даже не достала ночную рубашку. В темноте нащупала ключ на стойке, сунула его в кошелек, выскользнула из комнаты и захлопнула за собой дверь.

В холле горел неестественно яркий свет, на полу лежал ковер с хаотическим геометрическим рисунком дикой расцветки. Я на лифте спустилась в вестибюль и нашла платный телефон. Набрала домашний номер.

— Привет. — Джон говорил спросонья, но его голос звучал таким родным и желанным, что у меня на глазах выступили слезы. Джон…

— Шерри! Все в порядке?

— Нет.

У меня за спиной администратор тоже говорила по телефону: «Я тебе уже сказала, что заплатила свою половину! Больше не дам ни гроша! Сам раскошеливайся!»

— Шерри, радость моя! Что случилось?

— Джон, я все разрушила. — Я заплакала. — Все. Абсолютно все.

Он спокойно слушал, как я реву. Администраторша тоже затихла. Видно, заинтересовалась, что могло привести женщину среднего возраста в гостиницу и заставить ее среди ночи рыдать в телефон.

— Ну что ты, Шерри. Все будет хорошо. Все уладится. Что бы ни случилось, все останется между нами.

— Нет. Я так виновата, Джон. Все напрасно. Все…

— Теперь это не важно. Все кончено, Шерри. Что бы ни случилось, вместе мы справимся. Все улажено. Возьми себя в руки. Тебе надо поспать. Ты…

— Джон. Чад все знает.

В трубке на целую минуту возникло молчание, а потом Джон сказал:

— Проклятье.

— Джон. Я все разрушила. Всю нашу жизнь. Все. Представляешь, что он обо мне думает? Я все изгадила, даже наше прошлое. Все. Он никогда мне не простит. Он…

— Простит.

— Нет, — рыдала я.