Т. Паркер - Лето страха

— Мне не приносили никакой гильзы. Может быть, стреляли из револьвера? Или это был единственный выстрел? Тела он потрошил с помощью ножа.

Я кивнул, тупо уставившись на выпотрошенное тело Майи Винн.

— Я получил все, что мне нужно здесь, и, если у тебя ничего больше нет...

— Побудь уж еще немного, — сказала она. — Чего же комкать такое милое занятие?

— Я сказал тебе, я получил все, что мне нужно.

Мы прошли через раздвижные двери и оказались в коридоре. Сладкий запах формальдегида в носу, к счастью, начал постепенно рассеиваться.

Каблуки Карен Шульц с поспешной решимостью цокали по линолеуму пола.

— Про пулю пока ни слова, — сказала она. — Мы не хотим, чтобы он поспешил избавиться от оружия. И про нож — тоже. Причина та же самая. Не пиши также о надписях на стенах и о магнитофонной пленке — не стоит подбрасывать эту идею другим шизикам. В данный момент мы пытаемся получить от Ким более подробное описание его внешности, но она вообще не в состоянии хоть что-нибудь рассказать. Она повторила мне то же самое, что сказала тебе там, в доме, после чего словно онемела. Я еще ни разу в жизни не испытывала такой жалости по отношению к какому-либо человеку.

— Где она сейчас?

— Нет, только не это.

— Я не собираюсь разговаривать с ней, пока ты не разрешишь.

— С ней невозможно разговаривать. Прямо проклятье! И тебе не удастся. Ей предстоит всю оставшуюся жизнь прожить с воспоминаниями о том, что произошло прошлой ночью. Ее нет здесь. О ней вообще не нужно упоминать. Прошу, ни слова о ней в своем «Журнале». Это самое меньшее, что ты можешь для нее сделать.

— Может, я мог бы...

Карен остановилась, ткнула пальцем мне прямо в лицо и посмотрела на меня своими усталыми зелеными глазами.

— Нет. Нет. Нет. С Ким ты разговаривать не будешь. И хватит об этом. Пойдем, в отделе волос и волокон у меня кое-что для тебя есть.

Я поднял руки в шутливом жесте полной капитуляции.

— О'кей, Карен. Я очень сожалею обо всем этом.

— От твоей жалости Виннам теперь никакого прока.

— Ты не единственная, кому плохо сейчас.

— Остановись, Расс. Я знаю. Я знаю. Только, пожалуйста, хватит об этом.

Глаза Карен были полны отнюдь не гнева и не грусти, а лишь жуткого, неприкрытого страха.

— Мы должны были бы раньше связать вместе два первых случая. И, может быть, тогда этого не случилось бы.

Отдел волос и волокон возглавлял пожилой толстяк по имени Честер Фэйрфакс Сингер, для краткости просто Чет. Он носил подтяжки, белые сорочки, галстуки-бабочки и действовал с профессиональной неторопливостью, которая могла показаться признаком некоторой надменности и тупости. Он вообще был медлительным, спокойным человеком.

С годами я хорошо изучил его. Неторопливость Чета была следствием не высокомерия, академического превосходства или глупости, а искренней и необъятной доброты. Закоренелый холостяк, он никогда не упоминал о семье, казалось, все свободное время проводил в полном одиночестве, и, хотя никому в округе, насколько мне известно, не признавался в этом, существовало единодушное мнение, что он — гомосексуалист. Но Чет никогда не становился объектом ни явных, ни скрытых насмешек, которые неизменно преследуют людей этого рода, особенно в столь очевидно специфическом миро грубого насилия, в котором он провел почти всю свою жизнь. Мне всегда казалось, что это меньше связано с безупречной репутацией Честера, чем с исходившим от него ощущением ранимости. Чет был единственным, кто открыто плакал, когда погиб «Челленджер». Чет был единственным, кто помнил дни рождения всех сотрудниц службы судебных экспертиз и отмечал каждый, даря новорожденной одну белую розу, выращенную им самим в простой белой вазе. Чет был единственным, кого каждый вечер провожали до машины, чтобы он не брел в полном одиночестве по темной стоянке служебных машин. Чет был единственным, кто, несмотря на все свои немалые причуды, вызывал к себе уважение. Чет был единственным, кто, как я со временем понял, носил в себе тайну и вел тайную жизнь. Я не имел возможности узнать его достаточно хорошо, чтобы проникнуть в эту тайну.

Когда мы с Карен вошли в его кабинет, он сидел на табурете за небольшим столом и через навесную лупу разглядывал какой-то предмет в пластиковом пакетике. Он положил пакетик на стекло, развернулся вместе с табуретом, протянул мне руку. Как всегда, был он бледен и вял, хотя еще со времени работы в управлении шерифа я знал, что для него двенадцатичасовой рабочий день — обычное явление.