Эмили Локхарт - Виновата ложь

Вон стоит Новый Клермонт. Такой современный, с японским садиком.

Теперь я вижу, что он представляет собой на самом деле. Этот дом построен на пепле. Пепле жизни, которую дедушка разделил с бабушкой, пепле магнолии, на которой висели качели, пепле старого викторианского дома с крыльцом и гамаком. Новый дом построен на могиле всех трофеев и символов семьи: на «Нью-Йоркере», на чучелах животных, на вышитых подушках и семейных портретах.

Мы все сожгли.

В ночь, когда дедушка и все остальные взяли лодки и поплыли по заливу, когда у прислуги был выходной, а Лжецы остались одни на острове.

Мы вчетвером сделали то, чего боялись.

Мы сожгли не дом, а символ.

Мы сожгли символ дотла.

Дверь в Каддлдаун заперта. Я стучу, пока не появляется Джонни, в той же одежде, в которой был прошлым вечером.

— Я делаю пафосный чай, — говорит он.

— Ты и спал в этой одежде?

— Да.

— Мы устроили пожар, — говорю я, все еще стоя в проходе.

Они больше не будут мне лгать. Ходить в разные места, принимать решения без меня.

Теперь я понимаю нашу историю. Мы преступники. Банда из четырех.

Парень долгое время смотрит мне в глаза, но не роняет ни слова. В конце концов он разворачивается и направляется на кухню. Я спешу за ним. Джонни наливает кипяченую воду из чайника в чашки.

— Что еще ты помнишь?

Я мешкаю.

Я вижу огонь. Дым. Каким огромным казался Клермонт, когда горел.

Знаю, просто уверена, что его подожгли мы.

Я вижу руку Миррен, облупившийся золотой лак на ногтях, как она держит канистру с бензином для моторной лодки.

Джонни, идущий вниз по лестнице Клермонта в лодочный сарай.

Дедушка, он держится за дерево, его лицо освещено светом костра.

Нет. Поправка.

Светом от его дома, сгорающего у него на глазах.

Но это я помнила и раньше. Просто теперь знаю, к чему они относятся.

— Не все, — отвечаю я. — Лишь то, что мы устроили пожар. Я помню его пламя.

Он ложится на пол кухни и вытягивает руки над головой.

— Как ты?

— Я дико устал. Если тебя это интересует. — Джонни переворачивается на живот и утыкается носом в плитку. — Они сказали, что перестанут общаться, — бормочет он в пол. — Что все кончено, и они хотят прекратить общение.

— Кто?

— Тетушки.

Я ложусь рядом с ним, чтобы лучше слышать.

— Каждый вечер тетушки напивались, — бурчит парень, будто ему тяжело выговаривать слова. — И становились все агрессивнее. Они кричали друг на друга. Шатались по лужайке. Дедушка только и делал, что распалял вражду между ними. Мы наблюдали, как они ссорятся из-за бабушкиных вещей и картин, висящих в Клермонте, — но больше всего из-за дома и денег. Дедушка упивался своей властью, и мама хотела, чтобы я стал бороться за наследство. Ведь я был старшим внуком. Она давила и давила на меня… даже не знаю. Чтобы я стал любимым наследником. Чтобы я говорил гадости о тебе, так как ты — первая внучка. Чтобы стал воплощением образованного белого наследника, будущего демократии, ну и подобный бред. Она утратила дедушкину благосклонность и хотела, чтобы ее вернул я, дабы не потерять свою долю.

Пока он говорит, в моей голове вспыхивают воспоминания — такие резкие и яркие, что вызывают боль. Я передергиваюсь и закрываю руками глаза.

— Ты помнишь что-нибудь еще о пожаре? — тихо спрашивает брат. — Память возвращается?

Я закрываю глаза на мгновение и пытаюсь вспомнить.

— Нет, о нем — нет. Но вот о другом…

Джонни берет меня за руку.

Весной перед летом-номер-пятнадцать мамочка заставила меня написать дедушке письмо. Ничего особенного. «Сегодня думала о тебе и твоей потере. Надеюсь, с тобой все хорошо».

Я посылала настоящие открытки — плотные бежевые конверты, на которых было напечатано «Каденс Синклер Истман». «Дорогой дедушка, я проехала пять километров на велосипеде, чтобы сдать анализ на раковые заболевания. Команда по теннису собирается на следующей неделе. Наш книжный клуб читает „Возвращение в Брайдсхед“. Люблю тебя».

— Просто напомни, что думаешь о нем — говорила мама. — И что ты — добрая девочка. Всесторонне образованная и гордость семьи.

Я ныла. Писать письма казалось неправильным. Конечно, мне было не все равно. Я любила дедушку и вправду беспокоилась о его здоровье. Но мне не хотелось писать о своих достоинствах каждые две недели.

— Дедуля сейчас очень впечатлительный, — сказала мама. — Он страдает. Подумай о своем будущем. Ты — его первая внучка.