Шамиль Идиатуллин - Варшавский договор

Охранник на миг вскинул руку, то ли салютуя, то ли разминаясь, и вышел. Через секунду дверь слабо клацнула.

И в голове у Соболев клацнуло.

Он тряхнул хлыща за плечо – башка мотнулась, – открыл рот, отчаянно покосился на контрика, подхватил зачем-то пальто и бросился из зала. За дверь он выскочил, когда охранник уже готовился уйти за угол, к лестнице.

– So what `bout Frye? – крикнул Соболев.

Черная спина не дрогнула и не сменила угол наклона. Она просто скрылась.

Соболев рванул следом, охнул от вилочки под ложечкой и заковылял, нащупывая баланс между нестерпимой болью и нетерпимой медлительностью. Он выскочил на лестницу, когда черные плечи спустились на два пролета. Соболев запрыгал через ступеньки, не отвлекаясь на звуки сверху, где кипела самая жизнь. На последнем прыжке одной ступеньки не хватило. Зубы брязнули, а хребет верхушкой чуть не выломал затылок. Зато в пустой и темный коридор первого этажа Соболев вывалился вовремя. И успел заметить, как далеко впереди, перед входными турникетами, равняется с косяком дверь, ведущая в комнату охраны.

Соболев, подышав, приблизился к двери, но взяться за ручку не успел, потому что заметил движение за черными стеклами «аквариума», из-за которых охранники по утрам и вечерам утомленно рассматривали работяг и гостей с важными корами. Теперь «аквариум» был пуст и заброшен – как и весь первый этаж. Сюда почти не долетали звуки ни сверху, ни со двора.

Соболев облокотился о первую вертушку, пальцами чуть отвел захлопнутую, но не запертую форточку «аквариума», и заговорил по-английски:

– Мой друг родился в Андижанской области. Его отец, уйгур из Восточного Туркестана, в молодости бежал из Китая в СССР, учился в Ташкенте и Казани, откуда привез жену, но умер в Оше от вспышки малярии. Мать в одиночку подняла сына, хотела, чтобы он стал переводчиком – а он с детства знал узбекский, киргизский и немного таджикский, как все вокруг, плюс еще уйгурский, татарский… В общем, парень мог общаться почти на любом тюркском языке, к тому же немного говорил по-китайски и успешно учил английский. Только мама умерла, и парень пошел работать на местный хлопковый завод, а заочно учился на химфаке и играл в драмкружке. Пока не началась резня между узбеками и киргизами. У моего друга сожгли дом и крепко помяли его самого. Он уехал в Россию, нашел единственного родственника – младшего брата матери, который помог ему…

За стеклом что-то хлопнуло. Соболев прислушался и толкнул форточку посильнее. Она уползла внутрь, но виднее от этого не стало. Из черного проема несло теплом, гуталином, табаком и искусственным бульоном, которым разводят пакетную лапшу. Соболев нагнулся к самой форточке и продолжил:

– В любом случае, мой друг отслужил в армии, окончил юрфак и умудрился, со своими-то знаниями, улизнуть от КГБ, хотя беседы с ним проводились. Он устроился в отдел переводчиков при местном правительстве, потряс знаниями чиновников и начал было расти по службе – но не успел. Татары тогда хотели прямых контактов со всеми на свете, они хотели продавать самолеты и «КамАЗы», покупать лапшу и магнитофоны, флагами трясти и все такое. И моему другу поручили готовить великий визит какого-то главного татарина на север Китая и в Пакистан. И вот где-то между ними мой друг потерялся.

Несколько входных дверей асинхронно хлопнули, на миг просыпав на пол солнечные отрезки. По коридору беззвучно проскочил холодный вздох. Соболев заговорил торопливей и быстрей:

– Я не знаю, что было с моим другом дальше. Я знаю, что он встретил моего дядю, и они помогали друг другу, и никогда не подводили. И в этот раз я думал, что он мне поможет ради моего дяди, как я пытался его дяде помочь! Нияз, я пытался, честно! И я буду пытаться! Что?

И уже по-русски повторил:

– Что?! – понимая, что ослышался, что никто ничего ему не ответил, и что последнюю пару минут вещает в пустоту.

Соболев сунулся в форточку, с запоздалым ужасом вспомнив: «Вот тут мне ее и отрубят», вслушался, выскочил обратно и, задыхаясь, распахнул дверь в сторожевую настежь.

Внутри «аквариума» не было никого и почти ничего – длинным козырьком стол с телефонами и черными экранчиками, три стула, два шкафа, дверь между шкафами. Дверь была открытой. Соболев почти на автомате прихватил со стола посверкивавший орлом паспорт и выскочил в тот самый запах гуталина-лапши-несвежести, заполнявший каморку с двумя койками и несгораемым шкафом. Пару шкафу пыталась составить еще одна дверь, стальная и незапертая. За ней был короткий тусклый коридорчик, упиравшийся в такую же стальную-незапертую, а за ней – двор завода, морозный, истоптанный, заставленный машинами и оставленный людьми.